Лиливина это не успокоило; после всего, что ему довелось испытать в жизни, он отвык на кого-то полагаться, и все же возвращенные вещицы, которые он бережно запрятал к себе под тюфяк, стали для него залогом надежды. Юноша промолчал и терпеливо склонил голову над шитьем.
— А поэтому, — быстро сказал Кадфаэль, — постарайся-ка вспомнить, что ты мне в тот раз недосказал, и расскажи сейчас. Ведь ты не удалился так безропотно, как можно понять из твоих слов, не так ли? Так что же ты делал, подпирая дверной косяк в мастерской Уолтера Аурифабера? Ведь это было намного позже того часа, когда ты покинул дом и якобы растворился в ночи? Зачем ты вернулся, как вновь оказался на пороге мастерской, откуда прекрасно был виден сундук, и притом — с откинутой крышкой? А заодно и склонившийся над ним мастер Аурифабер!
Иголка дрогнула в руке Лиливина, и он уколол себе палец, Лиливин выронил иголку, нитку, свою одежду и, засунув в рот уколотый палец, поднял на брата Кадфаэля испуганный взгляд широко открытых глаз. Сначала он громким, срывающимся голосом начал все отрицать:
— Я там совсем не был… Я ничего не знаю про…
Но тут он сник и спрятал глаза. Заморгав длиннющими, как у породистой коровки, ресницами, которые густой бахромой окаймляли опущенные веки, он молча потупился, уставясь на свои раскрытые ладони.
— Дитя мое, — сказал со вздохом Кадфаэль, — ты стоял в дверях и подглядывал. Там остались твои следы. Видно было, что какой-то паренек твоего роста с окровавленной головой довольно долго простоял там, прислонившись лбом к дверному косяку. На нем осталось пятнышко засохшей крови и два приклеившихся волоска. Нет, кроме меня, никто больше этого не заметил, их унес ветер, но ведь я-то видел и знаю, что это было. Так что теперь скажи-ка ты мне правду! Что произошло между вами?
Кадфаэль даже не спрашивал, почему Лиливин умолчал об этом инциденте, — все и так было ясно, без объяснений. Неужели бы он сам выдал себя, рассказав, что находился в том месте, где был нанесен удар мастеру Уолтеру? И виновный, и ни в чем не повинный одинаково постарались бы на его месте избежать такого признания.
Лиливина била дрожь, он трясся, как осиновый лист под порывами того ветра, который унес два злосчастных волоска. В монастырских стенах воздух был еще довольно студеный, а на юноше не было ничего, кроме чулок и покрытой заплатами рубахи. Наполовину зашитая курточка лежала у него на коленях. Лиливин мучительно сглотнул и перевел дыхание.
