— Вот и верь после этого людям, — сказал князь Гагарин. — Мой же чиновник — и позволяет себе такие публичные выходки в печати… Соблаговолите же, господа, узнать у этого дерзкого памфлетиста, по наущению кого писал он статьи?
Это поручение губернатора пришлось исполнить пинежскому исправнику. Филимон Аккуратов зазвал секретаря к себе.
— Велено из губернии доподлинно вызнать: кто поручал вам статьи печатать по газетам разным? Своей волей грешили или по чужому зловредному внушению вы в писательство уклонились?
Вознесенский даже оторопел от самой тупости вопроса.
— А разве, — спросил он, — писатель пишет потому только, что ему начальство писать поручает?
— Иначе и быть не может, — сообщил исправник убежденно. — Потому как иначе волю писателям дай, так они нас совсем и без ума оставят… Глаз да глаз нужен!
Тут Вознесенский, всегда невыдержанный, пришел в бешенство.
— Вон, вон, — кричал, — вон висит у тебя, дурака, Писемский под иконами!.. Спроси у него — кто ему поручил книжки писать?
Исправник, вздрогнув, обозрел жидкую бороду Писемского, которая умостилась под густопсовыми бородищами святых угодников. Истомленное лицо автора «Горькой судьбины» показалось Аккуратову святым как никогда.
— Не кощунствовать! — заорал он в ответ. — Митрополита прошу с сочинителем не путать и персон жизни духовной в разговоре не касаться!..
Аккуратов так отписал в канцелярию губернатора:
«…означенный сочинитель ответа прямого дать не пожелал, кто надоумил его сочинять разные пиесы для газет и журналов о недороде хлебном. Однако из прошлого его жития в здешнем городе заметно было пристрастие к уклонениям в сторону, что неоднократно за ним жителями было примечено, в чем они могут показать под присягой, как вышепоименованный Вознесенский грозился на них книгой ужасной, после которой от уездного города Пинеги обещал оставить один прах и пепел…»
Широка, до чего же широка Болыпеземельская тундра… А от глаза хитрого ижемского купца все равно не укроется самоед со своими олешками!
Зорко стерегут своих должников ижемцы, и пути-дороги самоедские, которые сам черт не разберет, и нравы тундровые знакомы ижемцам с детства, как свои кровные.
Вся беда самоеда в том, что он беспредельно честен.
Не способен украсть, схитрить, обмануть. Что ни скажут ему — всему верит. А уж если что обещал или задолжал — тут он детей продаст, а слово сдержит и долг вернет. Против него — извечно! — стоят побратавшиеся хитрость, коварство и подлость людская; эти напасти набегают на тундру волнами купцов, торговцев, перекупщиков — из Ижмы, из Цильмы, из Пустозерска; даже ярославские офени добредают до чумов, как саранча, выжигая душу самоеда водкой и жвачкой дурного табаку…
