Потом Ивица черед пришел.
Его, как и ожидалось, оружейником огласили.
А я все стоял и думал. Вот было бы здорово, если бы Любава здесь очутилась. Ее-то еще прошлой зимой посвятили. Огнищанкой Микула крикнул. Почитай, уж три месяца ее не видел. Соскучился.
— Ты чего, Добрыня, мешкаешь? — подтолкнул меня кто-то.
Разделся я быстро.
К отцу побежал. Подивился тому, что лед мне пятки не морозит.
Поклонился князю.
Посмотрел он. И тут я понял, что любит он меня. Сильно любит. А что суров со мной в последнее время, так это нужно так.
— Быть тебе, Добрын, после меня князем Древлянским!
— Слава тебе, княже!
— Слава! — люди закричали.
— Слава тебе, Даждьбоже!
Разбежался я посильнее, чтобы прыгать сподручнее было. Оскользнулся на краю полыньи да со всего маху в воду плюхнулся.
Кипятком обожгла вода ледяная. Дух вышибла. Насилу я лестницу рукой нащупал. Выбрался на лед. Огляделся. Смеется народ. И я засмеялся.
— Ты чего стоишь? — Гостомысл прикрикнул. — Сюда давай. Поживее!
Вытерли меня. Укутали. Шапка велика оказалась. Глаза мехом застила. Слышу, Гостомысл ругается:
— Как же вы кувшин уронили? Ему же согреться надо.
— А вот же есть медовуха, — сказал кто-то. Налили чару. Поднесли. Я выпил до донышка.
Пожаром во мне мед пьяный вспыхнул. Тепло стало. Жарко даже.
— Слава древлянину Добрыну, грядущему князю земли Древлянской!
— Слава! — оглушило аж.
— В детинец новых древлян князь Мал зовет. Пировать будем…
Повели нас всех в Коростень. Там уж столы накрыли, чтобы новопосвященных древлян прославлять. А люди у полыньи столпились. Вода святительная целебной силой наполнилась. Каждый хотел той воды набрать.
А мне на подъеме к воротам городским нехорошо стало. Голова закружилась. Вокруг смотрю, а земля в пляс пустилась.
«От меду пьяного со мной приключилось такое», — подумал.
Потом прошло вроде. Раздышался.
А как в город вошли, совсем дурно стало. Рвать начало.
— Это от медовухи, — сказал Жарох. — Мал он больно, чтобы мед пьяный, да еще так много, пить.
Л я на снег повалился. Чую, не встать мне. Все перед глазами плывет. И снова липкий комок к горлу подступил. Вырвало.
— При чем тут мед! — сквозь забытье услышал я крик Белорева. — Ты что? Не видишь? Его же кровью наизнанку выворачивает!
Больше я уже ничего не слышал…
20 января 943 г.
— Везет тебе, княжич, словно утопленнику. — Белорев вынимал из своей сумы пучки сушеных трав и бросал в чан, подвешенный над очагом. — То по маковке тебя приласкают. То стрелами потыкают. Теперь вот опоили. А тебе все неймется. Все за жизнь цепляешься.
