— Видать, Доля моя такая, — улыбнулся я.
От отвара поднимался сладкий травный дух. Летом пахло. Лугом скошенным.
— Справная у тебя Доля. Счастливая. Другой бы на твоем месте давно уж в Ирий ушел. Ну, готов мое варево принять?
— Опять эту горечь глотать?
— А без горечи ты бы сейчас со мной не говорил. — Знахарь плеснул отвар в глиняную миску.
Остатки варева вынес наружу. Холодом окатило от открытой двери.
— Ты меня не застудишь?
— Не боись. Тебе воздух чистый на пользу пойдет. А то смрадом вся баня провоняла, — ответил знахарь с улицы.
Он варево в снег выплеснул. И обратно вернулся. Дверь, собачьим мехом обитую, плотно притворил.
— Ну вот, — сказал. — Так оно лучше будет. Подбросил дров в очаг.
Над глиняной миской заговор нашептал. Мне протянул:
— Пей давай.
— Хоть бы медом подсластил, — скривился я.
— Неужто плохо я тебя учил? — удивился Белорев. — Аль забыл, что от меда зелье не так, как нужно, подействует?
— Да помню я. Только уж больно горько получается.
— Опять ты за свое. Пей, говорю. Глотками малыми. Да после каждого глотка передышку делай. Чтоб варево лучше помогало.
— Знаю, — вздохнул я и пить начал.
Каждый следующий глоток был горше предыдущего. Терпел я. А как не потерпеть, когда жить хочется.
Допил. Поморщился.
— Приходи ко мне, родная, косоротиться начнем, — рассмеялся знахарь. — На вот. Зажуй.
Он протянул мне кусок вяленой рыбы.
— Вот и молодец, — похвалил он меня, когда я, давясь, начал жевать.
— Слушай, Белорев, — спросил я его чуть позже, — а может, меня к Берисаве отправить нужно? Она же мне в прошлый раз помогла.
— А я тебя, значит, на ноги поставить не смогу? — обиделся знахарь.
— Ласки прошу, Белорев, — извинился я. — Не хотел я тебя обидеть.
— Да я чего? Я ничего. Думаешь, не понимаю, что не к Берисаве тебе хочется, а к Любаве?
— А ты почем знаешь? — изумился я.
— Так ведь, наверное, я дольше тебя на свете белом живу. Рассказал мне Побор, как ты с ней летом прощался. На вот, еще этот корень пожуй, — протянул он мне белый кусок коренюки.
— А не сблюю?
— Не. Не должон боле.
— Давай.
Слюной изошел рот. Глотал ее, глотал. Едва не захлебнулся.
— Вот, — показал я ему одеревеневший язык.
— Тю, — усмехнулся он, — обслюнявился весь, что дитятя, — утер мне лицо тряпицей. — Ладно. Пойду я.
— Погоди, — с трудом ворочая языком, остановил его я. — Что с этим-то стало?
— Да что? — Белорев сам поморщился, точно червяка проглотил. — Сегодня поутру князь вече собрал. Суд над змеенышем учинил. Он же древлянином стал. Вот и судили по Прави. Как изменника.
