Мне стало так обидно за старину Корку, что даже завтракать расхотелось. Это был кошмарный сон. Конец света. Хуже не придумаешь.
Я совершенно растерялся. Мне, конечно, хотелось броситься к бедному страдальцу и молчаливо пожать ему руку, но, честно говоря, я попросту струсил. Затем я решил не бередить его раны. И начал обходить площадь Вашингтона за две мили.
Но примерно через месяц с небольшим мной опять овладело беспокойство. Я подумал, что веду себя просто по-свински, скрываясь от бедолаги, который сейчас больше всего нуждается в поддержке верных друзей. Я представил себе, как он сидит в своей мастерской наедине со своими горькими мыслями, и мне стало так стыдно, что я тут же схватил первое попавшееся такси и помчался на площадь.
Когда я ворвался в мастерскую, Корка стоял у мольберта на полусогнутых и водил кистью по полотну, а напротив него в кресле сидела суровая матрона средних лет с грудным ребёнком на руках.
В жизни надо быть готовым ко всяким неожиданностям.
— Э-э-э… гм-м-м… — сказал я, пятясь. Корка оглянулся через плечо.
— Привет, Берти. Не уходи. Я почти закончил. Это всё, — сказал он, обращаясь к матроне, которая встала и положила ребёнка в стоявшую у стены коляску.
— Завтра в то же время, мистер Коркоран?
— Да, пожалуйста.
— До свидания.
— До свидания.
Корка стоял, провожая их взглядом, а потом повернулся ко мне и начал изливать душу. К счастью, он принял как само собой разумеющееся, что я обо всем осведомлён, и поэтому не поставил меня в неловкое положение.
— Это дядюшкина затея, — сообщил он. — Мюриэль пока ещё ничего не знает. Он хочет сделать ей сюрприз на день рождения. Няня делает вид, что уходит погулять с ребёнком, а на самом деле мчится в мастерскую. Если хочешь знать, что такое ирония судьбы, Берти, задумайся, в какое положение я попал. Наконец-то мне удалось получить первый в жизни заказ на портрет, а позирует мне это недоваренное яйцо всмятку в облике ребёнка, который дал мне коленом под одно место, захапав наследство! Каково! Каждый день я получаю мордой об стол, глядя на этого грудного уродца, лишившего меня всех надежд на будущее. Я не могу отказаться писать портрет, потому что тогда дядя перестанет выдавать мне пособие, но каждый раз, когда я поднимаю голову и вижу тупой детский взгляд, я испытываю смертные муки. Говорю тебе, Берти, в те минуты, когда он смотрит на меня как бы снисходительно, а затем отворачивается и срыгивает, словно я вызываю у него отвращение, мне стоит огромных усилий сдержаться и не дать газетчикам повода для сенсации. Иногда мне кажется, я так и вижу заголовки крупными буквами: «Многообещающий молодой художник проламывает ребёнку череп!».
