— У меня тоже есть котенок, — проговорила девушка. Голос ее слегка дрожал. — Только мой совсем черный, а на лапках белые башмачки.
Выпили еще немного коньяку. Теперь с пластинки драл горло Джонни Холидей — так, что даже теткины кактусы ощетинились. Неужели она сама купила эту безумную пластинку? Но Криста словно бы ничего не слышала и по-прежнему была печальна и задумчива. Наконец, не выдержав, она спросила, как показалось Сашо, слегка дрожащим голосом:
— Зачем вы это сделали?
— С котенком? — спросил он и задумался. — Не знаю, как вам сказать… Возможно, во мне вдруг взыграло какое-то атавистическое чувство — убить, разрушить. Но не думаю, у меня вообще инстинкты развиты слабо.
— Тогда что же? — Голос ее звучал уже умоляюще.
— Во всяком случае бросил я его нарочно! — сказал он. — Мне хотелось увидеть, как он умрет…
— Как умрет?
— Да, как умрет… Не могу вспомнить, откуда я узнал о смерти — ведь я был тогда еще очень мал. Видимо, человек вместе с жизнью всегда несет в себе мысль о смерти… Но уже тогда я знал, что смерть — это что-то ужасное, гораздо более ужасное, чем это мне кажется теперь… Может быть, она просто возбуждала мое любопытство, хотелось как-то проникнуть в эту загадку.
— Да, да, кажется, я понимаю, — сказала Криста с облегчением.
— Ну и дает девочка! — изумился вдруг Сашо.
Донка разулась и, босая, одна, отплясывала в каком-то исступлении. Лицо ее пылало, красивые голые ноги взлетали так высоко, словно она непременно хотела достать ими люстру. По-настоящему красивые ноги, да и сама Донка оказалась неожиданно гибкой и пластичной. Разговоры прекратились, все смотрели только на нее. Лишь когда музыка смолкла, Донка остановилась и, задыхаясь, объявила:
— Вот. А вы, дубины, не умеете расслабиться!
Спать легли около четырех. Сашо устроил девушек в дядиной спальне, а сам поднялся наверх в маленькую комнату для гостей. Там стояли две кровати, но Сашо, даже подвыпив, не мог забыть страшного рассказа Кишо о его храпе. Кишо оставили спать в холле на диване, набросив на него пестрое родопское одеяло. И не успел еще Сашо подняться по лестнице, как за его спиной раздалось что-то вроде подземного гула — предвестие грядущих ночных подвигов.
Сейчас Сашо лежал один под тонкой дачной крышей и вслушивался в пение соловьев, которые изо всех сил старались перепеть друг друга в соседнем овраге. В узенькое оконце мансарды виднелись жесткие листья дуба, снизу чуть подсвеченные висевшей у входа лампой. Ночь была полна жизни и шумов. Кроме соловьиного пения в окно врывался треск цикад, где-то вяло и апатично квакала одинокая лягушка. Сашо постепенно успокоился, но спать ему все еще не хотелось. Он испытывал какую-то легкую грусть — может быть, оттого, что вспомнил об отце. А, может, — о том маленьком белом котенке, который до сих пор, как живой, стоял у него перед глазами с поднятой лапкой. Дорого же он заплатил за этот свой первый и последний вызов, брошенный смерти.
