Во время этой оргии чревоугодия мы принялись перемывать кости другим пассажирам. Я вскоре обнаружил, что Люси безошибочно подмечает малейшие особенности произношения, жестов, ухоженности, одежды и всяких прочих аксессуаров, обладая способностью синтезировать свои открытия в язвительно-остроумную и беспощадную карикатуру.
А главное, она оказалась одной из немногих знакомых мне женщин, умеющих заставлять меня смеяться. Не знаю почему, но, согласно моему опыту, живой юмор — это обычно мужское качество. Мужчины, которых я не терплю, тем не менее способны меня рассмешить, но практически ни одной из женщин, которых в то или иное время я любил, не удавалось вызвать у меня ничего, кроме вежливой улыбки.
Люси была другой. Она всячески избегала ранить чьи-либо чувства, но никогда не обманывалась и не была ханжой — при условии, что предмет ее нашептываемого монолога никак не может ее услышать. А потому ее губы оказались в интересной близости от моего уха. Я ощущал ее дыхание на мочке и в изгибах ушной раковины.
В какой-то момент мимо прошла худенькая бледная девочка в сопровождении женщины лет шестидесяти грозно компетентного вида. У нее были тщательно завитые псевдобелокурые волосы, крепко сжатый рот и квадратный подбородок. Низенький рост, массивный бюст, нижняя часть торса, сужающаяся к тощим ногам. Одежда ее состояла из эластичных брюк и мерцающего свитера, демонстрирующего подобие гибрида кота и ангела. Одна ее рука сжимала плечо девочки, а другая крепко держала устрашающих размеров сумку.
— Крепкая бабища, — сказала Люси. — Выскочила за бездельника, когда была еще душечкой, и нарожала кучу детей. Бедная девчушка, наверное, одна из ее внучек. Она ее растит, потому что дочка оказалась чересчур легкомысленной. Она и сама была такой, но теперь все позади. Теперь она матриарх клана неудачников где-нибудь в лесах или к востоку от гор. Она отдает им приказы хриплым прокуренным голосом, а затем выручает, когда они впутываются в истории. Телевизор в доме не выключается, даже когда все спят.
— Так что же она делала в Европе? — спросил я, зачерпывая еще холмик маслянистых серых шариков и вкладывая его между ее губами.
— Один из ее безнадежных сынков пошел в армию. Он служит на какой-то базе в Германии, поухаживал по-свойски за местной Fraulein[6] и угодил на губу. Пэтси знает, что он, если его предоставить самому себе, наломает еще больше дров, с позором вылетит из армии и опять сядет ей на шею. Вот она и полетела туда вызволять его и ставить палки в колеса военной полиции. Девочка предъявляется как дочка этого типа и служит луковицей, когда требуется пролить слезу. Черт, какая прелесть! И, главное, чтобы ее есть, вовсе не надо быть голодной.
