— Это было всегда, когда сердце соединяют с бессердечием.
— Магистриан! — остановил я живописца, — в тебе говорит беспокойное
чувство, его зовут ревность. Ты должен его в себе уничтожить.
— О, я уже давно его уничтожил, — отвечал живописец — Магна мне не
невеста, и я ей не жених, но ужасно, что жених её приезжий Руфин-византиец.
Это имя мне так было известно, что я вздрогнул и опустил из рук моё
дело.
Руфин-византиец был из знатного рода и очень изящен собою, но страшно
хитёр и лицемер столь искусный, что его считали чрезмерным даже в самой
Византии. Тщеславный коринфянин Ор и все, кто тратили деньги и силы на пирах
у гетеры Азеллы, были, на моё рассуждение, лучше Руфина. Он прибыл в Дамаск
с открытым посланием и был принят здесь Птоломеем отменно. Руфин, как
притворщик, целые дни проводил во сне дома, а говорил, будто читает
богословские книги, а ввечеру удалялся, ещё для полезных бесед, за город,
где у нас о ту пору жил близ Дамаска старый отшельник, стоя днем на скале, а
ночью стеная в открытой могиле. Руфин ходил к нему, чтобы молиться, стоя в
его тени при закате солнца, но отсюда крылатый Эол его заносил постоянно под
кровлю Азеллы, всегда, впрочем, с лицом изменённым, благодаря Магистрианову
искусству. А потому мы хорошо его знали, ибо Магистриан, как друг мой, не
делал от меня тайны, что он рисовал другое лицо на лице Руфина, и мы не раз
вместе смеялись над этим византийским двуличьем. Знала об этом и гетера
Азелла, так как гетеры, закрыв двери свои за гостями, часто беседуют с нами
и, находя в нас, простых людях, и разум и сердце, любят в нас то, чего не
встречают порою в людях богатых и знатных.
Азелла же, надо сказать, любила моего живописца, и любила его
безнадежно, потому что Магистриан думал об одной Магне, чистый образ которой
был с ним неразлучно. Азелла чутким сердцем узнала всю эту тайну и тем
нежней и изящней держала себя с Магистрианом. Когда я и Магистриан
оставались в доме Азеллы, при восходе солнца она, проводив своих гостей,
часто говорила нам, как она которого из них разумеет, и не скрывала от нас
своего особенного презрения к Руфину. Она называла его гнусным притворщиком,
способным обмануть всякого и сделать самую подлую низость, а Азелла всех
хорошо понимала. Один раз после безумных трат коринфянина Ора она нам
сказала:
— Это бедный павлин… Все его щиплют, и когда здесь бывает с ним
вместе византиец Руфин, хорошо бы встряхивать Руфинову епанчу.
