А Ермий ему отвечает:
— Никто меня не обидел, кроме тебя, потому что я пришёл к тебе из моей
пустыни, чтобы узнать от тебя для себя полезное, а ты не хочешь сказать мне:
чем ты угождаешь Богу; не скрывайся и не мучь меня: я вижу, что живёшь ты в
жизни суетной, но мне о тебе явлено, что ты Богу любезен.
Памфалон задумался и потом говорит:
— Поверь, старик, что в моей жизни нет ничего такого, что бы можно
взять в похвалу, а, напротив, всё скверно.
— Да ты, может быть, сам не знаешь?
— Ну, как не знать! Я знаю, что живу, как ты сам видишь, в суете, и
вдобавок ещё имею такое дрянное сердце, которое даже не допускает меня стать
на лучшую степень.
— Ну вот скажи мне хоть об этом: какой вред сделало тебе твоё сердце и
как оно не допускает тебя стать на иной степень? Как это было, что ты
почувствовал себя хорошо, когда сделал дурно?
— Ага! про это изволь, — отвечал Памфалон, — если ты так уже непременно
этого требуешь, то я тебе расскажу этот случай, но только ты после моего
рассказа, наверно, не захочешь ко мне возвратиться. Восстанем же лучше и
пойдём отсюда за город, в поле: там на свободе я расскажу тебе про то
происшествие, которое совсем меня отдалило от надежды исправления.
— Пойдем, Бога ради, скорее, — отвечал Ермий, покрываясь своими ветхими
лохмотьями.
Они оба вышли за город, сели над диким обрывистым рвом, у ног их легла
Акра, и Памфалон начал сказывать
— Ни за что я не стал бы тебе рассказывать, — начал Памфалон, — о чём
ты меня просишь, но как ты непременно хочешь считать меня за хорошего
человека, а мне от этого стыдно, потому что я этого не стою, а стою одного
лишь презренья, то я расскажу. Я большой грешник и бражник, но, что всего
хуже ещё, — я обманщик, и не простой обманщик: а я обманул бога в данном ему
обете как раз в то самое время, когда получил невероятным образом
возможность обет свой исполнить. Слушай, пожалуйста, и суди меня строго. Я
желаю в твоём суде получить целебную рану, какую заслужил себе в наказание.
Нечистоту моей скоморошьей жизни ты видел, и всё дальнейшее посему
понять можешь. Кругом я грязен и скверен. Я тебе правду сказал, что
рассуждать о божественном я не научен и по жизни моей мне редко когда это
приходит на мысль, но ты прозорлив — бывали случаи, что и я о своей душе
думал. Вертишься ночь бражникам на потеху, а когда перед утром домой
возвращаешься, и задумаешься: стоит ли этак жить? Грешишь для того, чтобы
пропитаться, и питаешься для того, чтоб грешить. Всё так и вертится. Но
человек ведь, отче, лукав и во всяком своём положении ищет себе смоковничьи
листья, чтобы прикрыть свою срамоту. Таков же и я: и я себе не раз думал: я
в грехе погряз от нужды, я что добуду, тем едва пропитаюсь; вот если бы у
меня сразу случились такие деньги, чтобы я мог купить хоть очень малое поле
и работать на нём, так тогда бы я сейчас же оставил своё скоморошье и стал
бы жить, как другие, степенные люди. Да не мог я этого достичь, и не потому,
чтобы никогда в мои руки денег не попадало, — нет, деньги бывали, а всегда
что-нибудь такое случалось, что я не успею собрать сколько нужно, как уже
всё собранное и растрачу; случится кто-нибудь в горе, и мне его станет жаль,
и я промотаюсь. Если бы мне враз пришло в руки много денег, тогда бы я,
наверно, скоморошество оставил и перешёл на степенность, а шить лоскут к
лоскуту я не умею. Зачем меня бог так устроил? Но если он щедрой рукой
когда-нибудь враз мне поможет, — ну, тогда я воздержусь и стану жить хорошо,
как прочие благородные люди, которых почитают и монахи, и клирики, и все
ожидающие себе царствия небесного.
