— Отчего же ты не оставишь эту жизнь и не начнёшь вести лучшую?
— А, друг любезный, я уже это пробовал.
— И что же?
— Не удаётся.
— Ещё раз попробуй.
— Нет, уж теперь и пробовать нечего.
— Отчего?
— Оттого, что я на сих днях упустил такой случай для исправления моей
жизни, какого уже лучше и быть не может.
— Почему ты знаешь? По-твоему не может быть, а у Бога все возможно.
— Нет, ты про это со мною, пожалуйста, лучше не говори, потому что я
даже и не хочу более искушать бога, если я не умею пользоваться его
милостями. Я себя сам оставил без спасения, и пусть так и будет.
— Так ты, значит, отчаянный?
— Нет, я не отчаянный, а только я беззаботный и весёлый человек, и
разговаривать со мною о вере… просто даже некстати.
Ермий покачал головой и говорит:
— В чем же, однако, состоит твоя вера, весёлый беззаботный человек?
— Я верю, что я сам из себя ничего хорошего сделать не сумею, а если
создавший меня сам что-нибудь лучшее из меня со временем сделает, ну так это
его дело. Он всех удивить может.
— А отчего же ты сам о себе не заботишься?
— Некогда.
— Как это некогда?
— Да так, я живу в суете, а когда нарочито соберусь спасаться, то на
меня нападает тоска, и вместо хорошего ещё хуже выходит.
— Ты говоришь несообразное.
— Нет, это правда. Когда я размыслюсь, то от моего слабого характера
стану тревожен и опять сам всё разрушу и стану на свою скоморошью степень[24].
— Ну, так ты человек пропащий.
— Очень может быть.
— И я думаю, что ты совсем не тот Памфалон, которого мне надобно.
— Я не могу тебе на это ответить, — отвечал скомоpox, — но только мне
кажется, что на этот час, когда я так счастлив, что могу послужить твоей
страннической нужде, я теперь, пожалуй, как раз тот Памфалон, который тебе
нужен, а что тебе дальше нужно будет, о том завтра узнаем. Теперь же я умою
твои ноги, и ты покушай, что у меня есть, и ложись спать, а я пойду
скоморошить.
— Мне нужно бесед твоих.
— Бесед! — опять воскликнул Памфалон.
— Да, мне нужно бесед твоих, я для них пришёл и не отступлю от тебя.
Памфалон поглядел на старца, потрогал его за его синий хохолок и потом
вдруг расхохотался.
— Что же это тебе, весельчак, так смешно в словах моих? — спросил
Ермий.
А Памфалон отвечал:
— Прости мне моё безумство. Я это по привычке шутить рассмеялся. Ты
хочешь не отступить от меня, а я подумал, что мне, пожалуй и хорошо бы взять
тебя и поводить с собою по городу. Мне бы было выгодно водить тебя напоказ
по Дамаску. На тебя бы все глядеть собирались, но мне стыдно, что я так о
тебе подумал, и пусть же и тебе будет стыдно надо мною смеяться.
