«Проклятый час», — подумал Ермий.
А Памфалон продолжал:
— Ну, входи же, сделай милость, и не обращай вниманья на мою собаку:
это Акра, это мой верный пёс, мой товарищ, — Акра живет не для страха, а так
же, как я, — для потехи. Входи ко мне, путник.
С этим Памфалон протянул гостю обе руки и, сведя его по ступенькам с
уличной тьмы в освещённую комнату, мгновенно отскочил от него в ужасе.
Так страшен и дик показался ему вошедший пустынник!
Прежний вельможа, простояв тридцать лет под ветром и пламенным солнцем,
изнемождил в себе вид человеческий. Глаза его совсем обесцветились,
изгоревшее тело его всё почернело и присохло к остову, руки и ноги его
иссохли, и отросшие ногти загнулись и впились в ладони, а на голове остался
один клок волос, и цвет этих волос был не белый, и не жёлтый, и даже не
празелень, а голубоватый, как утиное яйцо, и этот клок торчал на самой
середине головы, точно хохол на селезне.
В изумлении стояли друг перед другом два эти совсем не сходные
человека: один скоморох, скрывший свой натуральный вид лица под красками, а
другой — весь излинявший пустынник. На них смотрели длинномордая собака и
разноперая птица. И все молчали. А Ермий пришёл к Памфалону не для молчания,
а для беседы, и для великой беседы.
Оправился первый Памфалон.
Заметив, что Ермий не имел на себе никакой ноши, Памфалон с недоумением
спросил его:
— Где же твоя кошница[22] и тыква[23]?
— Со мной нет ничего, — отвечал отшельник.
— Ну, слава богу, что у меня сегодня есть чем тебя угостить.
— Мне ничего и не надо, — перебил старец, — я пришёл не за угощением.
Мне нужно знать, как ты угождаешь Богу?
— Что такое?
— Как ты угождаешь Богу?
— Что ты, что ты, старец! Какое от меня угождение богу! Да мне об этом
даже и думать нельзя.
— Отчего тебе нельзя думать? О своём спасении всяк должен думать.
Ничего для человека не может быть так дорого, как его спасение. А спасение
невозможно без того, чтобы угодить Богу.
Памфалон его выслушал, улыбнулся и отвечал:
— Эх, отец, отец! Если бы ты знал, как мне смешно тебя слушать. Видно,
и вправду давно ты из мира.
— Да, я из мира давно, я тридцать лет уже не был между людьми, но
всё-таки что я говорю, то истинно и согласно с верой.
А я, — отвечал Памфалон, — с тобою не спорю, но говорю тебе, что я
человек очень непостоянной жизни, а ремеслом скоморох и не о благочестии
размышляю, а я скачу, верчусь, играю, руками плещу, глазами мигаю,
выкручиваю ногами и трясу головой, чтобы мне дали что-нибудь за моё
посмешище. О каком богоугождении я могу думать в такой жизни!
