— Так просишь — надо дать… — сказала она, томно закатывая глаза, и прильнула к губам писателя обжигающим ртом.
Она оказалась даже лучше, чем мог в самых пылких мечтах представить себе стареющий прозаик. Или это просто показалось ему после столь долгого воздержания. Какое это имеет значение…
— О, чистое, о, нежное создание, — заплетающимся языком с блуждающими глазами лепетал писатель. — Любовь моя, вершина мироздания. Мне никогда еще не было так хорошо, так сладко, так божественно…
Комнату освещал лишь лампадный огонек ночника. Вера молчала, усиленно занимаясь любовным делом. А писателя перехлестывали эмоции. Он не мог молчать. Он сопел, пыхтел.
— Какое немыслимое счастье, что я встретил тебя, — бормотал он. — Ты самая лучшая на этой земле. Какие у тебя восхитительные формы, какая упругая атласная кожа, твое тело соткано из неземной материи. Ты ожившая Шахерезада, богиня любви, Афродита, рожденная из морской пены. Я слышу, как поют небесные скрипки, воспевая тебя…
Скрипела тахта. По комнате разносилось учащенное дыхание, прерывистый шепот сходившего с ума от страсти писателя, а в потолочных темных углах комнаты шушукались и хихикали ночные химеры.
— Послушайте только, какую чушь он несет. Совсем потерял голову, дурак. Гля, опять за ноги схватил… Не знает болван за что держаться. Хи-хи-хи! Эй, осторожнее! А то свалишься на пол. Бедная тахта! Давно на ней не скакали таким галопом. — Они корчили рожи и хохотали.
— Ты кажется что-то сказала? — спросил писатель, приостанавливаясь и переставая пыхтеть. — Нет? Значит мне просто показалось. Тебе хорошо? Ты любишь меня? Я схожу с ума, я сейчас умру от страсти… Ооо…
Химеры, смеясь, подбадривали его: "Ну, давай, браток, шуруй, жми, не останавливайся. Наш паровоз, вперед лети! Еще немного, еще чуть-чуть! Еще, еще! А ну, наддай, дружище!
Писателю казалось, что это он сам в упоении что-то лепечет, въезжая по тряской дороге прямо в рай.
Химеры, радостно кривляясь и жестикулируя, словно приподнимали его своими невидимыми лапами и снова опускали с размахом: «Эй, ухнем! Еще раз ухнем! Сама пойдет! Сама пойдет!».
«Ооо!» — вопил писатель, словно смертельно раненое животное и ничком в безволии притискиваясь к мягкому ложу, на котором он так истово исполнял танец живота
«Ооо!» — вместе с ним дружно завопили химеры, корча зверские рожи.
И сразу вслед за тем началась проза жизни. Вера голенькая босыми ногами побежала в ванную комнату. После нее туда потопал писатель. Когда он вернулся, Вера была уже одета. Она сидела в мягком кресле, закинув ногу за ногу, и курила. Усмешливо глядя на писателя, она сказала:
