Все углы просторного, насквозь прокуренного кабинета уголовного розыска были завалены невостребованными вещдоками: ржавыми гнутыми ломами, узлами с ворованным барахлом, бутылками с жидкостью подозрительного цвета и запаха, заскорузлыми окровавленными ватниками, выпиленными из дверей замками со следами взлома. У двери сидели на скрипучих жестких стульях две явно случайные здесь личности. "Понятые", - догадался Кульков. Печенкин, явно дожидаясь чего-то, сверлил гипнотическим взглядом худенькую зареванную женщину с осунувшимся полинялым лицом. Кульков неплохо знал ее - она действительно работала кассиром в мебельном магазине на привокзальной площади и жила в пяти домах от него. На гладкой поверхности стола перед ней было разложено с десяток кассовых чеков - сереньких невзрачных бумажек с неразборчивыми фиолетовыми знаками.
- Проводим опознание, - скрипучим официальным голосом сказал Печенкин. - Товарищ Кульков, определите, пожалуйста, к какому именно из представленных финансовых документов прикасалась присутствующая здесь гражданка Воробьева.
Ни один из чеков к гражданке Воробьевой никакого отношения не имел, и Кульков растерянно оглянулся по сторонам, но встретив твердый, угрюмый взгляд заместителя, машинально вымолвил:
- Третий слева.
- Слышали, Воробьева? - вскочил из-за стола Печенкин. - Понятые тоже слышали? Может быть, хватит запираться?
Женщина молчала, закрыв глаза и уронив руки на колени. Прозрачная слеза дрожала на ее коротеньких рыжеватых ресницах.
- Так это... не прикасалась она к тем чекам, - сказал Кульков, когда они с заместителем вышли в коридор.
- Это мы и без тебя знаем. Тут психология важна. Она поймет, что запираться бесполезно, и во всем сознается. Виновата она, это точно, как дважды два. Ничего ты в криминалистике не смыслишь.
- И что ей будет?
- Да ничего. Баба, да еще с детьми - что с нее взять. Даже если до суда дело дойдет, больше шести месяцев исправительных работ не получит.
Дальнейшие события разворачивались уже без всякого участия Кулькова.
Воробьева согласилась со всеми предъявленными ей обвинениями, под диктовку Печенкина написала чистосердечное признание, не смогла только указать место, где спрятаны похищенные деньги. Но обещала в ближайшее время вспомнить. После этого ей возвратили личные вещи и под расписку отпустили домой. Пару дней по городу еще шли пересуды (никто, правда, не злорадствовал; одни жалели Воробьеву, другие ее детей), но вскоре новое происшествие - трагическая смерть директора бани, подавившегося куском лососины на крестинах племянницы, целиком завладело вниманием городской общественности.
