Молились и громко роптали также в толпе горожан, скопившейся у городской стены.
– Эк сердечного истерзали! Вот мук-то принял за нас!
– Молодой! Чай, матке-то с батькою безутешно будет!
– А может, жене!
– Батька к нам его послал! – уверенно выкликнул кто-то.
– Самого атамана сынок! Бедня-ага! Да как же ответ-то дадим за него!..
– Не нам отвечать – воеводам!..
– Эй, брат-цы-ы-ы-и! Гляди, как зверье человеков мучи-ит! – послышался крик над Волгой.
– Кто кришаль? Кто кришаль?! – заметался немец начальник по палубе.
– Вон тот на мачте и сам кричит пуще всех!..
Князь Семен сбежал со струга на берег. Тревожный и взбудораженный, подскочил к воеводе.
– Пошто ты, боярин, повесил его на корабль? – спросил он, едва сдерживая негодование и ненависть.
Ратный человек, проведший всю жизнь в среде ратных людей, он знал отвращение воинов к казни и понимал, что зрелище казни бесчеловечно замученного пытками разинца лишь обращает сердца народа против бояр.
Но Прозоровский словно не слышал Львова. Сидя в седле, он подъехал ближе к берегу и поднял руку.
– Стрельцы! Люди ратные! – крикнул он. – Воровской подсыльщик народ призывал присягу и верность нарушить. И указал я его на мачте повесить ворам в острастку, чтобы видел вор Стенька, что вы государю любительны и присяге верны...
Стрельцы молчали.
– А вора того на мачте держать и в бою с ворами. С мачты его не снимать. Таков мой указ.
– Ты боярин! Тебе-то с горы видней! – дерзко крикнули с одного из насадов.
– С богом, ратные люди! Победы и одоления вам над врагами державы и государя! – сказал Прозоровский.
И все промолчали.
– Вздынай якоря-а-а! – закричал голова, чтобы не было так заметно молчание стрельцов в ответ воеводе. – Весла в во-оду-у!..
Князь Семен только махнул рукой и по сходням взбежал на струг.
Еще раз прощально ударили пушки. Эхом откликнулся с рейда «Орел». Весла насадов взметнулись и разом ушли в воду.
Караван боевых судов вышел в волжский поход с развернутым знаменем, с иконою впереди и с трупом казненного юноши на мачте переднего струга. На истерзанное тело, одетое в золотистого шелка рубаху, был накинут голубой парчовый зипун нараспашку, и на кончики вспухших, сожженных углями ног, в злобную насмешку над мертвым, палачи напялили зеленые сафьяновые сапожки. При последних судорогах несчастного один сапог сорвался и упал возле мачты. Он так и остался лежать ярким зеленым пятном под утренним солнцем. Ветер трепал голубые полы разинского зипуна, знакомого астраханцам.
