Они ели молча. Все, что хотелось сказать Спайдеру, еще не будучи произнесенным, заранее казалось ему противоречащим ее правилам. Их молчание совсем не беспокоило ее. Она всегда была тихой, уклончиво и безмятежно спокойной. Она была настолько погружена в себя, что другие не вызывали у нее ни малейшего любопытства. В конце концов, они всегда рассказывали ей куда больше, чем ее интересовало. Она пристально смотрела на Спайдера, пытаясь поймать у него в глазах свое отражение. Изображение будет искажено, но, может быть, оно скажет ей что-то важное. Иногда, наедине с собой, ей казалось, что она становится некой личностью, имеет какое-то лицо, некий четкий образ, но он всегда оказывался образом актрисы из недавно увиденного фильма. Она улыбалась чужой улыбкой и чувствовала, что чужое лицо, как маска, скрывает ее собственное. В такие моменты ей чудилось, что она понимает, что такое реальный мир, но наваждение проходило и бесконечные искания продолжались.
Полуденное солнце ушло из студии, и освещение изменилось. Спайдер посмотрел на часы:
— Боже! Через пять минут здесь будут три малышки со своими мамашами. Я снимаю вечерние платья, а ничего не готово. — Он вскочил и направился в другой конец студии, а Мелани тем временем надела пиджак.
Вдруг он резко остановился и обернулся, не веря в реальность происходящего.
— Так как, ты сказала, тебя зовут?
* * *
Спустя две недели перед длинным зеркалом в костюмерной у Скавулло одна из бывших подружек Спайдера говорила другой:
— Ты слышала новость?
— Что ты имеешь в виду? Новостей вокруг полно…
— Наш божественный общий друг Спайдер наконец попался — уже третий раз идет ко дну.
— О чем ты?
— О любви. Наш бедный дурачок влюбился в новую Гарбо. Ты знаешь, о ком я, — последняя находка Эйлин, «загадочный цветок магнолии».
— Кто тебе сказал? Я не верю.
— Он сам сказал, иначе бы я тоже не поверила. Но Спайдер не переставая трещит о ней. Можно подумать, это он выдумал любовь. Он ухаживает за ней, словно в Дикси во времена Кола Портера. Меня от этого тошнит, особенно если вспомнить, как он говорил, что никогда…
— Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.
— Я так и знала, что ты поймешь.
— Ах, маленькая южная мокрописька!
— Я, пожалуй, выпью за это.
Вернувшись в Бостон на три месяца раньше, чем закончился год ее пребывания в Париже, Билли Уинтроп сообщила тете Корнелии, что очень тосковала по дому. Она сказала, что внезапно почувствовала желание провести лето с семьей в Честнат-Хилл, а потом уж ехать учиться в Нью-Йорк к Кэти Гиббс. Корнелия, казалось, охотно поверила в эту ложь, как поверили бы большинство бостонцев, влюбленных в свой город и его окрестности, полагая, что перед ними бледнеет все очарование Парижа. Однако Корнелия понимала, в чем тут дело. В последнем письме леди Молли была подробно изложена вся история о подлости, с которой «этот мальчишка Кот де Грас» бросил ее племянницу. Доброе материнское сердце Корнелии горело желанием согреть Ханни-Билли, ей хотелось сказать девушке, как она переживает за нее, но достоинство, с которым держалась Билли, не допускало никаких задушевных бесед.
