– Ну, что за указ? – повторил он вопрос.
Шемшаков в волнении распутывал нитку, которой был связан столбец[24].
– Вот, все до слова списал. К благодетелю, батюшке твоему, спешил с сим указом, ан припоздал – беда мне! – сказал он, развернув и подавая Федору переписанный лист.
– Чти сам. Грамоте я не так-то хитер. Слухать лучше люблю.
Шемшаков стал читать. Это был царский указ о неукрытии перебежчиков, вышедших после Столбовского мира из-за шведского рубежа.
Федор слышал царский указ краем уха, но не придал ему значения, даже мысленно не связал его с Шемшаковым. Покойный отец тоже, конечно, слышал указ за несколько дней до смерти, но тоже не думал, что это может коснуться его подручного.
Однако указ был недвусмыслен, и строгость его не сулила добра.
Федор слушал, и мысль его вдруг закипела. С Филипкой он чувствовал себя уверенным и спокойным во всех делах, но остаться теперь вдруг без него означало бы то же, что на речной быстрине в половодье выронить весла. Такое несчастье произошло с Федором, когда он был подростком. Он до сих пор помнил это ощущение страшной беспомощности. Он видел, как взволнован всегда уверенный, ловкий и хитрый подьячий. Значит, дело не в шутку. Умудренного в торге верного друга и помощника надо было выручить во что бы то ни стало, как самого себя, как то потерянное весло, которое отважный мальчишка исхитрился поймать, выскочив из челна на плывущую льдину и опять возвратившись в несомый течением челн…
Федор еще не знал, как он выручит Шемшакова, но им уже овладела мужественная и упорная уверенность в том, что иначе и быть не может…
– «…А буде которые люди учнут впредь Свейския земли перебежчиков принимать, и тем людям по государеву указу быть в смертной казни», – дочитал Шемшаков.
Федор взглянул на образ и перекрестился.
– Да ты не страшись, Федор Иваныч, я мигом уйду от тебя, – по-своему поняв Емельянова, пробормотал Филипка.
– Буде врать! – резко остановил Федор. – Не за себя страшусь – за людей неповинных…
– Что ж это, Федор Иваныч! – воскликнул Филипка. – Бедно мне! В чем винны дети мои, жена? Я от немцев в отецкую землю, как тать, крался, головы не жалел, а теперь меня, что же, назад к королевским свейским приказным!.. За отбег на Русь латинцы проклятые не пожалуют… В том ли царская правда?!
– Вызволю, слышь, Филипп! – уверенно сказал Емельянов. – Утро вечера мудренее. Где обоз?
– Позади идет, Федор Иваныч, – удивленный его спокойствием и уверенностью, сказал подьячий. – Я чаю, дни через два прибудет – юфти десять возов да соль…
