Скриптор за стеной слышал лишь всхлипывания, сморкания и глубокие вздохи заключенного, которые он никак не мог отразить в своем протоколе и поэтому лишь записал на всякий случай: "Плачет". Прислушался ещё раз. Зачеркнул слово "Плачет" и заменил его другим: "Рыдает". Кивнул себе в знак того, что все сделал правильно и стал слушать дальше. За хорошую работу ему обещали дать жирного каплуна.
Х Х
Х
Братья, судьбы которых оплакивал сам Магистр, страдали по одиночке. Они и понятия не имели, какой эффект произведет на всех их упорное отрицание вины. Измученные, братья лежали, каждый в своей камере, на гнилой соломе. Они были обессилены настолько, что не могли даже испить гнилой воды из деревянной посудины, которую перед ними, после того, как их растащили по камерам, поставили тюремщики. Черствый хлеб, что находился рядом с деревянной плошкой, жадно доедали крысы, и если бы не глухие стоны мучеников, то у этих животных на обет был бы и кусочек мяса, которое так и вылезало, так и манило к себе своим запахом крови, особенно в тех местах, где палачи постарались с удвоенным рвением.
О чем думали они в своем жалком состоянии, если, конечно, они способны были хоть о чем-то думать в этот момент? Наверное в их взорванном болью сознании проносились лишь неясные обрывки воспоминаний из прошлой жизни, которые, как лист пергамента, сжирал постепенно пламень недавних страданий, оставляя лишь обуглившиеся разрозненные кусочки. Вот фамильный замок, обедневший и готовый рухнуть в любую минуту. На стене висит рыцарский меч, доставшийся ещё от прапрадеда. И это единственное достояние, единственная память о прошлом, которое каждый из этих несчастных, не взирая на то, что сдвинулась ось земная, замерзло балтийское море, а рыцари занялись торговлей и ростовщичеством, решил во что бы то ни стало воплотить в настоящее. Наверное, эти несчастные, просто не захотели, чтобы после их смерти остались лишь две постели, три одеяла, меховая накидка, два небольших ковра, один стол, три скамейки, пять сундуков, две курицы, немного окорока и пять пустых бочек в погребе. Они предпочли фамильный меч, рыцарский шлем и копье, и раз сделав свой выбор, уже не собирались сворачивать с намеченного пути, сулящего им честь, доблесть и мученическую смерть. Эти четверо были разного возраста и в орден они вступили в разное время. Кто-то дольше, кто-то меньше мог считать себя Храмовником. Но несмотря на разницу в возрасте и различный срок пребывания в рыцарском братстве, покрывшем себя неувядаемой славой в боях в пустынях Палестины, все они имели нечто общее и по праву могли считаться подлинными братьями, хотя, может быть, ни разу и в глаза друг друга не видели. В душе каждого их них тлела до поры до времени особая искра, рождая в их сердцах смутное стремление к подвигу и к возвышенному, взамен земному и обыденному. Эту тайную искру лишь разжег огонь инквизиции, через боль и страдания показав этим людям, чего они по-настоящему стоят, ибо Боль - это прикосновение Бога, а Бог - это Боль.
