"Ага, - сказал он. - Василий Георгеску! На столе вы найдете бумагу и ручку. Садитесь и напишите все о своей жизни и деятельности".
Я спросил, что его особенно интересует. Мораветц саркастически поднял брови: "Как священник вы слышали много исповедей. Мы привели вас сюда, чтобы вы исповедались нам". В общих чертах я описал свою жизнь до момента обращения. Я предполагал, что мой отчет может попасть в руки партийных лидеров и возможно подействует на них. Я подробно описал, как у меня, бывшего атеиста, открылись глаза на истину. Я писал час или более того, пока Мораветц не забрал у меня лист и не сказал: "На сегодняшний день достаточно". Меня отвели обратно в камеру, Патраскану уже спал.
Снова прошло несколько дней, меня никто не беспокоил. Коммунисты меняли привычные полицейские методы, базирующиеся на убеждении, что шок после ареста должен заставить заключенного говорить. Они считали, что вначале важно "помариновать". Допрашивающий никогда не говорит то, что хочет. Он приближается к своей жертве исключительно для того, чтобы наводящими вопросами внушить страх и чувство вины. Пока человек ломает себе голову над причиной своего ареста, при помощи разных трюков создается напряжение: судебный процесс постоянно откладывается, прокручивается магнитофонная запись стреляющей роты, он слышит крики других заключенных. Постепенно рассудок теряется. Один неправильный шаг следует за другим, пока, наконец, изнеможение не заставляет его признать какую-то вину. Тогда допрашивающий становится вдруг сочувствующим. Он подает надежду и обещает, что конец страданиям наступит тогда, когда заключенный признает, что заслужил наказание, и все откровенно расскажет. Итак, через несколько дней, Аппель появился снова.
На этот раз он провел меня в комнату подвала, находившуюся в нескольких шагах от камеры. Он подал мне стул, предложил сливочную конфетку из своего портфеля, а сам сел на диван. Один из его коллег делал записи. Жуя, Аппель пункт за пунктом изучал мой отчет. "Мышление человека определяется его классом", - считал он. Так как я не происходил из пролетариев, то должен был иметь только реакционные взгляды. Я был убежден, что Аппель ни в коем случае не был пролетарием и указал ему на то, что никто из крупных идеологов партии не был рабочим: Маркс был сыном адвоката, отец Энгельса был фабрикантом, а Ленин происходил из дворянской среды.
"Не только взгляды человека позволяют определить его классовую принадлежность", - продолжал я.
