И тихонько плачет он в пустыне...
На смертном одре он указал на ее портрет и сказал: "Вот самая замечательная женщина, которую я знал". Со взором, устремленным на Сибирь, угасал суровый воин... На его могиле, в деревне Болтышка, Киевской губернии, вырезан стих Жуковского:
Он был в Смоленске щит, в Париже меч России.
{77} Над могилой висит изображение Сикстинской Мадонны Рафаэля, которое княгиня Мария Николаевна. вышивала бисером в Чите.
Таковы были письма, которые княгиня получала из России. И вот, когда сопоставить все это, скупость того, что она получала, скудость того, что ее окружало, изумляться приходится богатству внутреннего содержания, на котором она строила свою скромную, убогую жизнь; преклоняться приходится перед той стойкостью, тем мужеством и постоянством, с какими она противупоставляла свою личность окружающим условиям. В этой стране, где по нескольку месяцев подряд морозы в 40°, она занимается садоводством; в этой обстановке, где, казалось бы, всякие духовные интересы должны отступить перед непрестанной борьбой за материальное существование, она занимается музыкой, и ноты, которые ей присылает Зинаида из Италии, она переписывает и пересылает своей сестре Софье в Малороссию. Она собирает гербарий сибирской флоры для какого-то доктора Даулера в Петербурге, составляет минералогический кабинет для Николеньки, когда он, вырастет.
В этой обстановке, где, казалось бы, всякое сознание своей личности должно поникнуть перед постоянным гнетом бесправия, она всегда выше обстоятельств, всегда приодета, аккуратна, всегда в перчатках и вуалетке. Там, в этой нескончаемо одинаковой, длительно безнадежной смене дней, она с каким-то религиозным этикетом соблюдает семейные годовщины рождений, именин. Она вспоминает в июле 1827 г., что в первый раз после замужества проводить 5-е число, день именин Сергея, в его обществе: в 1825 году он был в отъезде по службе, в 1826 году он сидел в крепости, а в этот год 5-е число как
{78} раз случилось в день свидания с заключенными. И как трогательно, например, читать ее благодарность мужу по поводу того, что он просил ее в день его именин не снимать траура по ее отцу.
Это может показаться мелочами в наши дни; я же думаю, что великая сила воспитания и великая сила воли сказывается в этих подробностях жизни. Это больше, нежели приспособляемость к обстоятельствам - это нежелание подчиниться им; это есть отказ в капитуляции, это свет, которого тьма не может объять. Эту сторону ее характера, эти условия ее положения домашние ее не понимали; они не понимали, сколько величия в этих мелочах, сколько потрясений за этой стойкостью. Они не сознавали и того, какое значение для нее могли иметь мелочи их домашнего, деревенского бытия. Как она, за восемь тысяч верст, мучительно переживала жизнь далекого дома, видно из того, что однажды княгиня Трубецкая нашла нужным написать сестрам Марии Николаевны, чтобы они ей писали о болезнях ее домашних уже по выздоровлении их, - до такой степени известия влияют на ее здоровье. Изумляться приходится, как, при скудости своей жизни, она находила чем наполнять шесть, восемь страниц большой почтовой бумаги. "Если я могу писать, неужели вам нечего рассказать", писала она сестрам. Она даже находила возможным шутить; хотя за этим смехом всегда блестят слезы, все равно, как когда она садилась петь за клавикорды, слезы пресекали ее голос. А из дому она получала жалобы. "Но если вы несчастны, отвечает она матери, то что же я?..."
