И мама и отец застыли, не произнося ни звука. Казалось, они не могут решить, отвечать им на мои слова или дождаться продолжения. Но я молчал, и отец сделал над собой усилие и заговорил. Мы стояли, не спуская друг с друга глаз, задыхаясь от крика. В ушах звенела боль от высказанной правды.
– Как ты сказал?! Чтоб я больше этого не слышал.
– Чего «этого»?
– Этого слова.
– Оно не неприличное.
– Ты не должен его произносить. Оно означает нечто отвратительное, противное Богу.
– Бог создал геев, так почему мне нельзя о них говорить?
– Может, хватит уже?
Мама стояла в стороне и молчала. Но между мной и отцом в открытую бушевала война.
– Гей, гей, гей…
– Замолчи! – рявкнул он. Хватит. Карми не гей.
– Ты сам это сказал! Сказал это слово!
– Карми не такой.
– Он мне сам сказал. Вот почему ему так плохо – здесь невозможно быть таким, как он! Тут даже и слово «гей» сказать нельзя. А это все равно что имя Карми вслух не произносить. Все равно что делать вид, что самого Карми не существует!
Я убежал к себе наверх, споткнулся, упал, поднялся и захлопнул дверь. Сердце колотилось как бешеное, я не мог поверить, что все это случилось на самом деле.
Несколько недель мы не разговаривали. Отец с мамой проиграли мистеру Таубу в суде, и все родительские права вернули ему. Сам же Карми в школе не появлялся: с того дня, как мы отвезли его в больницу, его так никто и не видел. Заговорили мы друг с другом после того, как по общине разлетелась новость об исчезновении Карми. Первой об этом узнала миссис Фишер: она принесла Таубам еды и застала отца Карми в гостиной, сидящим с пустым взглядом. Карми не было и следа. Расспросив мистера Тауба, миссис Фишер узнала, что Карми уже неделю как ушел и не вернулся. Мы ждали, что мистер Тауб что‐нибудь да сделает – заявит в полицию, попросит помощи у общины, – но он бездействовал. Все сидел в кресле и смотрел в никуда. Мои родители, которые больше не отвечали за Карми, остерегались вмешиваться в ситуацию, как вмешалась в нее миссис Фишер. Они уже обожглись и не собирались заново раздувать едва потухший пожар. Я тоже просто наблюдал.
Наблюдал, как община засуетилась и тут же погрузилась обратно в сон. Наблюдал, как мистер Тауб худеет и губит себя день за днем, не пытаясь разыскать пропавшего сына. Наблюдал, как родители виновато и бессильно переглядываются, ни слова не говоря.
Как‐то вечером нас навестил раввин Хирш. Он переговорил с родителями, сказал, что последние месяцы для всех оказались непростыми, но пора двигаться дальше. Он смотрел только на родителей, а на меня – нет. Как будто делал вид, что меня не существует. А потом наконец поднял на меня взгляд и добавил:
