Мать молча ушла в дом, выставила покупки, продукты убрала в холодильник, переоделась в рабочую одежду и велела переодеться Шуре и отцу, что те беспрекословно выполнили, понимая – лучше не спорить, хотя по телевизору начинался футбол, да и вообще хотелось есть. Потом она взяла из сарая три лопаты, тачку и все трое отправились за пределы дачного поселка, где в поле росли беспризорные мальвы высотой больше человеческого роста, с малиновыми цветками, похожими на маленькие рупоры, из которых, деловито гудя, вылетали мохнатые неспешные шмели и более проворные пчелы. Тома мальвы не терпела, называя их деревенскими и сорняками, но сейчас заставила выкопать самые высокие и крепкие. Нагрузив полную тачку, недоумевающие Шу с отцом кое-как довезли поклажу, цепляющуюся длинными стеблями за все попадающиеся на пути препятствия, до своего участка, где и высадили их вдоль всей границы с владениями Марьи Агафоновны.
За этими манипуляциями следили притихшие Оля и Коля, по лицам которых были размазаны грязные слезы, из носа текло, и Коля, то ли не умеющий, то ли не хотевший сморкаться, слизывал сопли языком, выпячивая при этом нижнюю губу наподобие верблюжьей, нос его делался горбинкой, глаза сходились к переносице и южное его, а вероятнее даже центрально-азиатское происхождение, вылезало, так сказать, налицо.
Бледный и осунувшийся после гипертонического криза Виктор Степанович, сидя на стуле возле крыльца, слабым голосом уговаривал Тому одуматься, а жену призывал успокоиться, но Марья Агафоновна, знавшая нрав подруги и, понимая, что их многолетней, длиной в несколько десятков лет, да что там лет – длиной во всю жизнь дружбе, приходит конец, вдруг подбоченилась и крикнула пронзительным, звенящим от злости и собственной вины, тонким голосом:
– И вот не надо! Не надо! Паадууумаееешь, важность какая – помидоры! Тьфу! Пааадууумаеешь! Где тебе понять, где понять? Это ж дети! Де-ти! А что у тебя внуков нет, так сама и виновата! Если у тебя невестка пустая, так кто виноват? Нечего было под сына пустоцветку подкладывать!
С Наталиной сына действительно свела мама. Наталинина тетка, Томина пациентка, тяжелая одышливая старуха, мучимая приступами затяжного кашля, но не бросающая курить, а курила она всю жизнь и не что-нибудь, а «Беломор», запасы которого были неисчерпаемы даже в постперестроечные времена – и где она только их брала? – всю жизнь трудилась в крупном строительном тресте главным бухгалтером. Наталина – единственная и любимая племянница, жила с ней, отношения с собственной матерью, сестрой тетки по отцу, не складывались, та была сварливой неудачницей, обвинявшей весь мир во всем, что не сложилось в ее собственной жизни. Наталина тоже выучилась на бухгалтера и трудилась под теткиным присмотром в этом же тресте, и, обласканная ее заботой, деньгами и вниманием, нисколько не тяготилась одиночеством. Была Наталина легкая на подъем, не спорливая, даже немножко равнодушная – ничего ее не задевало, ничего не трогало, не брало за душу. Раздражало ее по-настоящему только собственное имя, и она все порывалась его поменять.
