Ларка же ночи дожидаться не стала. На бегу потряхивая кудрями, ослепляя меня своими волосами и белоснежным задом, она врезалась на приличной скорости в прохладную воду с визжанием и криками амазонки, мечущей копье в незримого противника — быт и серый материализм. Я стояла, изумленно считая потери и прикидывая, чем лечить ее синяки после такого свидания с водой. Она же, неприличной, но счастливой звездой разлеглась на спине в воде, распугав все нестабильные элементы общества и грибников вкупе с застывшими на месте внучатами. Озеро наполнилось криками и брызгами до неприличия живой женщины. Но тут Ларка в чем мать родила встала в воде и помчалась на берег будто апостол, впившись в меня как в цель ее эстафеты. Я замерла, не думая и почти не дыша. «Бумагу дай!» — кричала она во весь голос. Я ненароком думала, что ее прижало, потянувшись к лопуху справа. «И карандаш!» — она вопила как умалишенная, все еще на бегу протягивая ко мне руки как к Спасителю. Я, в оцепенении, все же смекнула что к чему и несмело начала рыться в сумке.
Ларка настигла меня ураганом и, вырвав сумку и вывалив все содержимое на землю, нашла в куче кусочек бумаги из-под пирожного и мой дорогущий дефицитный карандаш для бровей. Сев все еще в неглиже на землю как трехлетний ребенок, она начала писать, исторгая звуки окончаний и судорожно дыша. Практически уничтожив карандаш, она оцепенела, выдохнула и заревела во весь голос, исторгая исполинские слезы и размазывая их с карандашом и розовой помадой по всему лицу.
Следует отметить, зрелище было не для слабонервных. Со стороны все выглядело так, будто умалишенные вырвались на прогулку, окончательно упрочив бытующее о себе мнение. Но на самом деле Ларка, почуяв нутром вдохновение, помчалась писать стихотворение, напрочь забыв обо всем остальном. Она, плача и раскрасневшись словно пушистый помидор, тихонько повторяла: «Это первое! Первое, понимаешь?».
— Что первое-то? Сентября? — спросила я, недоумевая и готовясь к ответу.
— Это первое. Оно — первое. На свободе…оно — первое. Оно — свободное! — Ларка рыдала и булькала, голая и мокрая на берегу озера, вся в глинистой земле и дефицитном карандаше для бровей.
И тут меня осенило. Аристократичная женщина, сейчас драматично распластавшаяся на берегу в соплях и слезах и измазанная глиной, поведала мне как-то в письме, что, будучи в местах не столь отдаленных, сетовала на отсутствие природы. Мол, не так пишется взаперти. Стих не тот, слог не тот, чего-то не хватает. И сколько она ни старалась создать условия для музы, от нее всегда ускользал какой-то кусочек, нотка произведения, лишая его полноценности, свежести.
