Около часа дня снова зазвонил телефон. Я снял трубку, даже не подумав.
– Я не прошу тебя ко мне приехать. Можно я сама приеду? – звонила персиянка, ей нужно было со мной поговорить.
– Я не один, – слукавил я.
– Уже кого-то подцепил? Браво, – отчеканила она и тут же разъединилась. Через несколько минут перезвонила: – Просто хотела тебе сказать, что никогда не встречала другого такого гада. А гадов я встречала немало.
– Большое спасибо. – Моя очередь бросать трубку.
Она позвонила опять.
– Я сказала неправду. Я никогда не любила таких прекрасных людей. Вернись, прошу тебя. Или я возьму такси и буду рыдать с мольбой у тебя под дверью.
– Я сейчас не могу говорить.
– А, ну конечно. Готов к завтрашнему утру?
– Пока нет, – ответил я, думая, что она меняет тему разговора, чтобы сохранить хотя бы видимость сдержанности, а еще, видимо, чтобы испортить мне удовольствие, если я в этот момент его испытываю. Я ошибся.
– Выслушай меня, месье Чосер, имеющий «Принцессу Клевскую». Хорошо бы он разорвал тебя на клочки и показал всему свету, какой ты недалекий и бездарный petit con[23], каким ты всегда и был, даже в постели, причем там особенно. Проклинаю тебя и твоих детей, если им, бедолагам, достанется такой отец. Проклинаю тебя – слышал? – проклинаю!
А потом – поток слов на фарси, слезы, всхлипы, за ними – бесконечная череда французских слов, с рыданием вырывавшихся из легких, как будто говорила она не со мной, своим любовником, а со своей матерью: сперва упрашивала, потом вновь проклинала, потом извинялась за проклятия и проклинала по новой. «Проклинаю тебя». Как с ней бывало и раньше на высочайших пиках страсти, она заговорила на языке Старого Света, и если сердце мое неслось вскачь, пока она одно за другим обрушивала проклятия и на меня, и на детей моих детей, то было это лишь потому, что и я тоже был родом из мира, где проклятия, как и благословения, как и клятвы, как любые заверения в вечной любви, служили – даже если ты нес полную околесину – законными платежными средствами, валютой души, потому что, произнеся такие слова, их уже не возьмешь обратно, не обнулишь, не оспоришь. Они тебя выследят, изловят и приведут приговор в исполнение.
В ту ночь я не спал. Не мог. Встреча с Ллойд-Гревилем и проклятия прогнали бы сон от кого угодно. Я пересек черту и очутился в лагере для прокаженных – среди проклятых. Теперь – ни искупления, ни прощения. Придется отмотать срок проклятия сполна. Что до моих квалификационных экзаменов, они были прокляты задолго до моей с ней встречи, еще до Калажа, до того как я подал заявление в Гарвард, – все началось как фантазия, а потом я и глазом не успел моргнуть, а фантазия уже пересекла черту и просочилась в явь – и теперь проживала срок, куда больше ей отведенного.
