– И мне тоже, – согласилась она.
Santé![7]
После чего мы с ним оба отбросили все наши тревоги. Он позабыл о своей грин-карте, я – об экзаменах, диссертации, обо всем. Приятно было забыть о бедах. Благодаря вину их не то чтобы забываешь, но они на какое-то время перестают тебя пугать.
В рекордно короткий срок мы заново изобрели для себя Францию из скудного доступного нам в тот вечер ассортимента. Хлеб, масло, три клинышка бри, крок-месье; ей – тарелка вишисуаз, зеленый салат на всех, еще вино, тусклый свет ламп, смех, французская музыка на заднем плане. А Кембридж – лишь одна из деталей.
Звали ее Леони Леонар. Калаж не сдержался. Это же плеоназм. Совершенно верно, подтвердила она смущенно. Плеони Плеоназм. Смех, смех. Я вставил, что никакой это не плеоназм, он перепутал плеоназм с тавтологией, а еще точнее – с избыточностью. Он взглянул на меня испуганно и спросил: «Умом тронулись, профессор?» После чего все мы вновь покатились со смеху.
Через несколько минут мы уже знали всю ее биографию. Он слушал, задавал наводящие вопросы, слушал, шутил, иногда, особенно когда смеялся, вытягивал руку и трогал ее за локоть, за запястье. От своих знакомых по Кембриджу он нахватался всяких психотерапевтических приемов и понимал, что если женщина обнажила перед тобой свою душу, то с готовностью обнажит и все остальное: говорил, например, что, если женщина тебе сообщила, что ты ей приснился, значит, ей хочется с тобой переспать. Весь вопрос в том, как ее к этому подвести. Он спрашивал, она отвечала, он спрашивал еще, она отвечала, потом спрашивала, оба подначивали друг друга, следя, чтобы собеседник не уходил ни в спешку, ни в скрытность. Не давать ответа на вопрос не дозволялось. Таковы были правила. Полагалось оставаться в игре, за столом, пока все полностью не раскроют карты. Позволить себе заскучать недопустимо, сказал он мне как-то. Я раз или два вклинился в их беседу и оба раза подпортил бы им безупречный моцартовский дуэт, если бы хоть один из них обратил на меня внимание. В жизни не видел, чтобы кто-то превращал la drague в образ жизни. Желал он женщин не сильнее всех прочих, да и красотой от прочих мужчин не отличался. Но без женщин он был ничто. Он сам это говорил, хотя и не понимая собственных слов до конца. Главное – женщины понимали. Женщин он хотел постоянно. Стоило ему увидеть женщину, и глаза вспыхивали. Он оживал, встряхивался, делался любезным и благодарным: ему нужно было дотрагиваться, ласкать, целовать, кусать. Женщины это мгновенно просекали. Само то, как он разглядывал их кожу, колени, ступни, так и кричало: «Если не прикоснусь, считай, я покойник, меня не существует». Он смотрел им прямо в глаза, смотрел беззастенчиво и вот наконец позволял намеку на улыбку дрогнуть на губах. Он первым делом испытывал страсть, много позднее – любовь, а интерес – непрестанно. На то, что их так откровенно и дерзко желают, женщины отвечали ответным желанием, которое еще сильнее подхлестывало его желание. В этом, как и во всем другом, не было двусмысленности, колебаний, стыда, попыток укрыться. Нравственная сторона выглядела проще некуда: если ты желаешь кого-то с должной силой, причем желаешь всем нутром, скорее всего, и тебя желают не меньше. А что на тебе надето, кто ты такой и как выглядишь, не имеет ни малейшего значения.
