А теперь она с ним разводится.
– Настал момент, – продолжал он, – когда у меня с ней просто перестало получаться. Одеревенел весь. Как мой дружок-алжирец, у которого кораблик не плавает и стрела не летает, у бедолаги, – ты меня понял? Не хотелось спрашивать, какие он принимает таблетки, но один знакомый мне сказал, что здорово помогает арахисовое масло. Я стрескал столько арахисового масла, что у меня цвет кожи стал меняться. А месье Зеб как дрых, так и дрыхнет. Тут я встревожился. Потому как без него, знаешь ли, я никто, у меня ничего нет. Он – мой золотой запас. А потом встретил одну и… бабах! Я – «Спутник», «калашников», паровоз на Транссибе, в котором лошадиных сил в три раза больше, чем во всей кавалерии на битве при Фридланде, крепче дуба, плотнее мрамора и толще, чем ручка на швабре у Зейнаб. – Он рассмеялся. – Все равно я иногда по ней скучаю. Все-таки она была моей женой. Во, – добавил он, доставая крошечную записную книжку.
Снял с нее резиновое колечко, пристроил его на запястье. Раньше я никогда не видел его почерка. Почерк был полной ему противоположностью: аккуратный, несмелый, застенчивый, рука запуганного ребенка из строгой французской колониальной школы, где учат ненавидеть себя за то, кто ты есть (если ты наполовину француз), за то, что ты не француз (если ты араб) и за желание стать французом (если ты им не станешь никогда). Почерк человека, который так и не вырос, в которого вбили искусство каллиграфии. Меня это удивило.
– Читай, – сказал он.
Комод.
Проигрыватель.
Телевизор.
Голая гладильная доска.
Торшер слева.
Тумбочка справа.
Маленький ночник прицеплен к спинке кровати.
Ночью спит голышом.
На кровать залезает кошка.
Вонь из кошачьего туалета.
Дверь в ванную не запирается.
Вода в сортире спускается дважды.
Починить невозможно. Еще и душ подтекает.
Вижу Чарльз-стрит. И мост Лонгфелло.
Иногда ничего из-за тумана.
Ничего не слышу. Иногда самолет.
Никто не спит в соседней комнате;
Раньше была комната ее матери,
Она умерла во сне.
Шкаф ее так и не разобрали,
Комод и проигрыватель тоже были ее.
Никто не включает музыку в этом доме.
Столько клеймил и поносил свою нынешнюю жену, а потом написал про нее стихотворение в стиле Жака Превера. Он что, пытается мне сказать, что все-таки прилепился к ней душой?
– Тут все правда, – произнес он наконец, забирая у меня записную книжку, надевая на нее резиновое колечко и опуская ее обратно в карман своей куртки.
Подмывало сказать, что и я поверил в то, что это правда.
