– Нет, – не отвязывался Калаж, – держи кости так же, как раньше, в этой твоей жульнической манере, чтобы кости ударились об угол коробки. В тебе вообще все жульническое. Как у всех твоих соотечественников.
– В смысле, вот так? – уточнил алжирец, держа кости именно так, как описал Калаж.
– Вот именно.
– Я всегда кости только так и держу.
– Играй давай!
Бедолага бросил кости, выпали тройка и единица.
– Что я тебе говорил? Каждый раз, как ты бросишь, выпадают тройка и единица.
– Ты совсем сбрендил: понятно, что у тебя мозги как у тапира.
– Не сбрендил я.
– Тогда сам попробуй.
Калаж схватил кости, выпали двойка и четверка.
– Просто я по-твоему не умею. Никогда больше с тобой не сяду играть. Bonne journée[5].
Он встал, огляделся, увидел меня, подошел к моему столику. Я знал, что читать дальше не получится. Он пододвинул себе стул, подсел ко мне, от души пожал мне руку, поерошил мои волосы, осмотрел помещение с этой новой точки на случай, если по ходу игры что-то пропустил, и заказал кофе.
– Тут невыносимо жарко, – заявил он. Минут через десять встал, допил кофе и сказал, что знает место, где прохладнее: – Идем давай!
Мы дошагали до небольшой французской кондитерской на Холиоки-стрит. Здесь молодые преподаватели часто пили кофе в обществе студентов, когда хотели продемонстрировать неприятие официоза. Именно здесь можно было поворчать, побрюзжать, излить душу преподавателям, которые, несмотря на самые добрые свои намерения, ничего не могли поменять в системе, ничем не могли помочь. Здесь же они встречались с вами, когда им отказывали в зачислении на постоянную должность, и разражались бесконечной воркотней, которая только напоминала вам о том, что в качестве друга вы такое же пустое место, как и они в те моменты, когда вы оказываетесь в заднице. Однако именно здесь – о чем я поведал Калажу – я дважды в неделю давал уроки французского Хезер по ходу предыдущего весеннего семестра.
– Чего за Хезер? – осведомился он.
Хезер была студенткой и байдарочницей. Я заранее вообразил себе, как он станет потешаться над женщиной, у которой голос намного ниже моего. Я рассказал, как однажды по ходу урока Хезер подняла на меня глаза и как бы ни с того ни с сего осведомилась, не хотел бы я стать тьютором в Лоуэлл-Хаусе. Конечно, хотел бы. А откуда такой вопрос, спросил я, и чем она тут может мне помочь. Ответ оказался лапидарнее некуда. «Тогда – без проблем!» Я не понял, что значит это «без проблем». «Без проблем, в смысле, pas de problème», – пошутила она в меру известного ей французского (навыков разговора она так и не освоит). Мрачно, хмуро, слегка грубовато. Поняв, что не убедила, она добавила: «В смысле, с удовольствием!» – «Вы уверены?» – «Конечно, уверена». Заметив, что у меня остались легкие сомнения по поводу ее всемогущества, она для надежности выпалила: «Это, у меня там блат есть». Кратко, четко и по делу. Именно так – что я понял далеко не сразу – Белые Англосаксы-Протестанты выражали свою чистосердечную приязнь, так они воздействовали на действительность, когда им хотелось на нее воздействовать. В то, что у нее есть какой-то блат, я, естественно, не поверил. Однако через месяц мне предложили подать заявление на должность внештатного тьютора.
