Приступы голода становились все острее. В животе урчало, резало, кололо, будто целый оркестр играл. Малейший звук из коридора или с улицы вызывал раздражение и ярость — так натянулись нервы.
Алексеев пил воду, но это не помогало, пытался отвлечься, думать о чем-нибудь другом, кроме еды. Он слышал, как разносили завтрак, но его камеру обошли. Надзиратель, проходя мимо, лишь заглянул в «форточку» на двери.
Нет, его не забыли, понял Алексеев, а просто проверяют на выдержку. Выкажи слабость — пищу, может, и дадут, но тут же применят другой способ издевательств. Надо держать характер.
С каждым часом все сильнее болела и кружилась голова. Когда прошло и обеденное время, Алексеев дотянулся до кнопки и вызвал надзирателя.
Вошел не тот солдат, что был вчера, а другой, невысокий, с широченными плечами. Лицо, обрамленное седой бородой, маленькие глазки под лохматыми бровями выражали недовольство. Вместо буквы «ж» он говорил «з».
— Чего надобно?
— Голова болит. Скажите, чтоб лекарств дали, — объяснил Алексеев.
— Лекарствов всяких не дерзим. Простой человек не долзен ими баловаться. Коли выздороветь, и так выздоровешь. А коли помирать — так и с богом.
— А почему еды не дают? — неожиданно вырвалось у Алексеева. Он тут же разозлился на себя. — Я не прошу, но все-таки — почему?
— Двое суток не велено давать.
Надзиратель взял зачем-то из угла мочальную швабру и вышел.
Голодать, значит, осталось недолго. Надо как-то занять свое время. Но как? Ни о чем, кроме еды, не думалось. Голод убивал всякую иную мысль. «Вот так и становятся идиотами, ворами, убийцами и рабами. За одно только право есть, есть для того, чтобы оставаться живыми…» — подумалось Алексееву.
Он снова позвонил. Открылась «форточка».
— Ну, что надобно?
— Мне нужны книги.
— Нет, этого никак нельзя.
— Почему?
— Потому как совершенно невозможно, запрещено.
— Почему запрещено? Почему здесь все запрещено? — закричал Алексеев. — Гады, звери!..
— Ты мне поори, поори! Я-ть-те… — Последовала длинная кучерявая брань.
— А вы мне не «тыкайте»! — кричал Алексеев, хотя сам понимал, что кричать не стоит, нельзя, что он сорвался… И все же кричал. — Вы обязаны мне говорить «вы»!..
— Ишь чё захотел! — гудел со злобой в «форточку» надзиратель. — А коль не полозено, так и не полозено. Сказут звать высочеством — буду звать. А сказут задушить, так и задушу.
Алексееву вспомнились кабаньи глазки, огромные, как лопаты, ладони рук надзирателя… Этот задушит.
Вечером, уже после того, как дежурный по этажу надзиратель в порядке предупреждения погасил ненадолго свет, что значило — до отхода ко сну осталось тридцать минут — в камере Алексеева открылась «форточка» и деланный дребезжащий голос пропел:
