— Ты что, Алексеев? — зашептал Зиновьев. — Устал? Давай я поведу собрание.
— Нет! — ответил Алексеев. Получилось громко. Он сбавил тон. — Сам. Самое трудное — впереди. Сейчас начнется…
— Прошу слова! — к трибуне шел светловолосый высокий парень.
Была в его походке решительность и уверенность.
— Я Васильчиков, с судоверфи. Меньшевик, чтобы сразу все прояснить. Тут Алексеев говорил о задачах нашего союза, складно говорил: «классовая борьба», «участие в социалистической революции» и тэпэ. Мы, меньшевики, не согласны с этим. Это смешно — нам, соплякам, говорить о классовой борьбе. Нам в классы надо ходить, в школу. Классовая борьба — дело старших, опытных. Мы должны быть исполнены жаждой знаний и готовиться к будущей жизни. Это первое. Второе — о лозунгах. Мы с ними не согласны. Лозунги большевиков разъединяют, а не объединяют нас, так как всех без различий в политических настроениях ставят под большевистские знамена. Не выйдет! Юноши должны хранить свою беспартийность, как… как девицы целомудрие. Да! Красные знамена несут кровь! Мы пойдем под голубыми… Синева — это цвет свободной морской стихии, это цвет общего над нами неба… Синий цвет — эмблема природы и беспартийности. Синева — это поэзия женских глаз…
— А как по части женских глаз у оратора? — раздалось из зала. — Ясно, кончай!
Васильчиков стоял невозмутимый. Продолжал спокойно:
— Я только начинаю. О названии союза… Оно не подходит. Что значит «социалистический»? Нас опять тянут в политику. Это не для молодежи, а…
— Ты все отвергаешь и ничего не предлагаешь, Васильчиков. Твои предложения? — вставил Алексеев.
Васильчиков захлебнулся на полуслове. Сказал с вызовом:
— Предложения? Пожалуйста… Даю несколько вариантов: первый — «Союз заводских мальчиков», второй — «Объединение молодых рабочих», третий — «Труд и Свет»… Могу еще. Но я категорически против названия «социалистический»… И вообще, я протестую против того, что мне не дают говорить — то эти орут, — он кивнул в зал, — то председатель прерывает, да еще на «ты» обращается. Я покидаю трибуну в знак протеста.
И ушел, такой же уверенный в себе.
А зал не унимался… «Скажи на милость, барин — его на «ты» назвали, обидели!», «Да здравствует детский социализм!» — неслось.
На трибуне уже стоял парень в красной косоворотке с огромной копной рыжих волос, сам рыжий, как подсолнух.
— Назовись людям, — попросил Алексеев.
— Сентюрин я, с завода Тильманса… Я готовился речь сказать, а сейчас из головы все вылетело. Это очень даже странно мне слышать про голубые знамена и про это… про поэзию… от рабочего юноши. А про детский социализм — не смешно. Нужен детский социализм. Я не о себе. Я-то взрослый, мне уже шестнадцать. Я про детей про наших скажу заводских, которых на нашем заводе множество… Как было им трудно при царе, так и осталось! Работаем по десять часов, а то и боле… А в получку — шиш… На еду не хватает… Мастера лютуют, бьют детей, да и нам по шее дают… Что говорить… говорить я не умею… Я вот вам статейку зачитаю одну из газеты вчерашней… Вот что гражданин Гурьенков в ней про наш завод пишет, послушайте…
