) столетия, но не раньше. В 1853 г. Н. В. Буссе
[200] записал свой разговор со стариками айно
[201], которые помнили время независимости своей и говорили: “Сахалин – земля айнов, японской земли на Сахалине нет”… Итак, Резанов и Хвостов
[202] впервые признали, что Южный Сахалин принадлежит японцам. Но японцы не заняли своих новых владений, а лишь послали землемера Мамиа-Ринзо исследовать, что это за остров. Вообще во всей этой сахалинской истории японцы, люди ловкие, подвижные и хитрые, вели себя как-то нерешительно и вяло, что можно объяснить только тем, что у них было так же мало уверенности в своём праве, как и у русских… Сахалин интересовал японцев исключительно только с экономической стороны… После же того, как в 1853 году русские основали Муравьёвский пост
[203], японцы стали проявлять и политическую деятельность… Они уже старались усилить своё влияние на острове в противовес русскому влиянию. Но опять-таки, вероятно, за отсутствием уверенности в своём праве, эта борьба с русскими была нерешительна до смешного, и японцы держали себя, как дети. Они ограничивались только тем, что распускали среди айно сплетни про русских и хвастали, что они перережут всех русских, и стоило русским в какой-нибудь местности основать пост, как вскорости в той же местности, но только на другом берегу речки, появлялся японский пикет, и, при всём своём желании казаться страшными, японцы всё-таки оставались мирными и милыми людьми: посылали русским солдатам осетров, и когда те обращались к ним за неводом, то они охотно исполняли просьбу».
Примерно то же писал Владимир Арсеньев о Приамурье, Приморье и китайцах: «Амурский… край китайцы почти совсем не знали, и только появление в этой стране русских заставило их обратить на неё своё внимание. Уссурийский же край находился в стороне, и о нём китайцы знали ещё меньше… пока не появились Невельской и Завойко…»
И Чехов, и Арсеньев в вопросе российской принадлежности дальневосточных территорий выступали как последовательные империалисты. А если где-то Чехов проявлял недостаточно великодержавной убеждённости – его уважительно, но твёрдо поправляли позднесоветские комментаторы в преди– и послесловиях. Например, так: «Советскими учёными… сделан бесспорный вывод, что Сахалин и Курильские острова принадлежат нашей Родине по праву первооткрытия, первоисследования, первозаселения и первоприсоединения» (сахалинское издание «Острова…» 1980 года).
Центром интереса Антона Чехова тем не менее была всё-таки каторга. После по-настоящему страшных книг Варлама Шаламова, Анатолия Жигулина и других авторов ХХ века чеховский Сахалин кажется чуть ли не курортом – но это мы отсюда, из нашего времени говорим. А тогда гуманист Чехов совершенно серьёзно заявлял: «Я глубоко убеждён, что через 50—100 лет на пожизненность наших наказаний будут смотреть с тем же недоумением и чувством неловкости, с каким мы теперь смотрим на рвание ноздрей или лишение пальца на левой руке». Критикуя сахалинские порядки, Чехов вместе с тем признавал, что «Мёртвого дома», описанного Достоевским, больше нет, «возвращение прошлого уже невозможно…»
