Большая часть доверенных ему записей были конспектами лекций, ничем, на взгляд сэра Джеффри, не выдающимися, кроме сквозной мысли, что на протяжении всей истории богатые угнетали бедных и что так будет продолжаться, пока контроль над «основными средствами производства» не перейдет к представителям народа. Но имелась еще исписанная от доски до доски записная книжица, в которой Виктор, очевидно, набрасывал черновик книги, содержавшей его жизненную философию. Вскоре сэр Джеффри с головой ушел в эти записи. Многие мысли показалось ему дикими и опасными, многое, как он с грустью признал, было просто ему недоступно, а часть четко и ясно излагала идеи, которые тщились сформулировать он сам и его поколение. Отец понемногу начинал понимать, что, как бы ни заблуждался его «незнакомый сын» в некоторых отношениях, он мыслил пусть и революционно, но действительно очень оригинально. Сэр Джеффри даже позволил себе допустить, что и там, где они расходились во мнениях, сын мог иногда оказаться прав. Но нет! Мальчик слишком молод и чудаковат, да, пожалуй, и умственно неуравновешен. Сэр Джеффри добрался до изложенной намеками биографии, где утверждалось, что в каждом из нас живут два человека – «чурбан» и интеллигентное, восприимчивое существо. Затем следовало весьма трогательное описание борьбы между ними. Здесь отец вдруг с болью ощутил себя беспардонным любопытствующим и, с неохотой закрыв книжку, вызвал миссис Вилрайт, чтобы снова доверить рукописи ее заботам.
Прощаясь, хозяйка показала ему бережно сохраненную фотографию своего недавнего жильца. Сэра Джеффри поразило как сходство со знакомым ему сыном, так и явные отличия. Глаза были живее, улыбались; губы выглядели полнее, но тверже. Сэр Джеффри долго всматривался в фотографию и вернул ее молча.
На обратном пути ему было о чем подумать. Поиски подтвердили его подозрение, что второй, незнакомый ему сын – в самом деле более полноценный человек, чем тот, к которому он сейчас возвращался. Так что же ему делать – вернее, что попытаться сделать? По всей вероятности, сделать он ничего не мог. Пусть так, но тогда на что надеяться? Желать ли сохранения известного ему Виктора, успехами которого и стереотипным умом отец в прошлом нередко гордился, к которому, вопреки сомнениям, еще сохранял сильную родительскую привязанность? Или он должен надеяться на окончательное уничтожение знакомого Виктора ради другого, которого он не знал, которого даже ни разу не видел, этого эксцентричного, часто увлекающегося, необычного и опасного человека с горячим сердцем и творческим разумом? Рассудок убеждал сэра Джеффри, что знакомый Виктор к этому времени стал жалким созданием, а тот, другой, – выдающейся личностью. Но родительскому сердцу знакомый, хоть и не уважаемый больше сын оставался более дорог, чем блестящий незнакомец. Способствовать уничтожению знакомого сына представлялось убийством.
