– Ты думаешь, я стыжусь, что побывал под трибуналом? (В первый раз за трусость, второй – за нарушение дисциплины.) Нет! Мне другое отвратительно! Однако вот как это было.
Он рассказал, что «сонный мерзавец» быстро прославился умом и дерзостью и что, сочетая эти качества с заискиванием перед начальством, он быстро поднимался по карьерной лестнице. Однако истинный Виктор дважды пробуждался к жизни и чуть не погубил этим тщательно выстроенную репутацию сомнамбулы.
– Первый раз, – рассказывал он, – это случилось, когда я был субалтерном. Готовилась атака. В этот час, когда все только и думали, как скрыть страх и отвращение к предстоящей мерзкой бойне, я был… ну, без слова «великолепен» не обойтись. Я вдохновлял свой взвод и собратьев офицеров. Я с восторгом и нетерпением ждал грядущей битвы. Настоящего страха я почти не испытывал – так заворожила меня мысль блестяще себя проявить и покрыть славой. Все предстоящее казалось мне шансом показать себя. Мое ленивое воображение не шло дальше романтической стороны дела. Мне пришлось изобразить некоторое беспокойство (даже перед самим собой, хочу сказать), чтобы мужественно победить его. Но в действительности я побаивался выступления не больше, чем школьник, которому предстоит подавать мяч в игре между классами. Ну вот, настал час зеро, и я с обычной своей отвагой вывел парней за бруствер. Несколько бедолаг упали на землю. Один вроде бы готов был показать тыл, и я, не раздумывая, его пристрелил. Скоро мы работали штыками в первой линии вражеских окопов и так же скоро закрепились там.
На минуту Виктор замолчал и стал быстро есть, словно пытался выплеснуть запертую в нем энергию.
Потом заговорил.
– Тогда это случилось. Не знаю, что именно вызвало пробуждение – может быть, умоляющий взгляд немца, похожего на попавшую в мышеловку мышь. Впрочем, это я видел не впервой. Может быть, дело в том, что бош немного походил лицом на тебя. Помнится, я обратил на это внимание. Или, когда свалка закончилось, у меня появилось время ощутить воткнувшуюся под ноготь занозу. Так или иначе я – настоящий я, вдруг выступил на сцену и обнаружил, как там все глупо и ужасно; и по-настоящему испугался. Снаряды падали в неприятной близости, а я теперь, само собой, в полной мере мог представить, что они способны натворить. Проснись я в полной мере, я бы, наверно, с этим справился, но этого не произошло. Чувствительность моя обострилась больше обычного, но цельным я, думается, не стал. К тому же я был напуган до безумия. Нет, не до безумия, ведь я не завизжал и не бросился прочь. Я просто покрылся холодным потом и стал ждать следующего хода в этой нелепой игре. Глупость людей, загнавших себя в этот ад только ради того, чтобы захватить чертов окоп, внушила мне страх перед сородичами и перед самим собой. Вся война, о которой я никогда по-настоящему не думал, а только повторял как попугай заученные фразы, вдруг представилась огромной, дьявольски-хитрой ловушкой. Все громкие слова, которым я вроде бы верил, звучали теперь издевкой: «Война до победного конца!», «Спасем мир для демократии!». Господи! Я вдруг понял то, что, без сомнения, понимали многие: что человекоубийство – не способ построить достойный мир. Мне внезапно открылось, что каждая человеческая жизнь абсолютно священна, что ни в коем случае нельзя ее губить. И я вспомнил заколебавшегося парня, которого застрелил. Видишь ли, я не совсем проснулся. Меня просто мучила обострившаяся восприимчивость. Большой палец, например, терзал, как острая зубная боль. Я не вышел из себя, нет. Я просто застыл, съежившись, разрываясь между желанием разрыдаться, спрятав лицо в ладонях, и другим – вскочить на бруствер с кличем: «Бог есть любовь!». И тут доставили приказ к наступлению, и, кажется, я выкрикнул: «Бог есть любовь!» – и рухнул в грязь. Ребята пошли вперед, оставив меня. Наверно, решили, что я ранен. Ну, вот, за это я и попал под трибунал. Конечно, задолго до суда я вернулся в обычное сонное состояние и начисто позабыл, что случилось во время короткого пробуждения. Я легко отделался – суд учел мои прежние заслуги и тот несомненный факт, что я был не совсем в своем уме. Но это на некоторое время притормозило мою драгоценную карьеру. Меня отправили домой в отпуск для лечения – под наблюдение психиатра. Психиатры тех времен были довольно простодушны: мне удалось скрыть, что я страдаю подобием расщепления личности. Меня лечили от «взрывной контузии» – устроили хороший отдых. Конечно, я (вернее, сонливый осел, притворявшийся мною) был страшно обеспокоен ущербом карьеры и рвался начать все заново, а еще боялся, как бы новая оплошность не сбросила его на нижнюю ступень лестницы. Нет! Надо отдать должное этому дурню. Его уважение к себе ужасно пострадало, он же предал собственный идеал воина, и его глодало чувство вины. Он сам не знал, что карьера заботит его больше победы союзников.
