— А может, наоборот, лучше поторопись. Он когда сытый, то сонный. Может, оно тебе и на руку, певун? Может, ты его во сне первым прирежешь?
Они снова расхохотались на два голоса. Алька совершенно не понимал, что здесь может быть смешного. Даже для таких придурков, как эти двое.
Перед носом опять брякнуло, но на этот раз не звонко, а глухо.
— Это тебе, чтоб не страшно было к нему идти-то. Ну, как руки освободишь, там сам разберёшься. А мы пошли.
— Да, ты уж не серчай, но мы пойдём, смотреть не будем. Ты ж не думаешь, что мы извращенцы какие-то? Нам на это смотреть — никакого удовольствия!
— К тому же, мы это уже столько раз видели, что не интересно совсем. А вот он не любит, когда мы смотрим, злится. Зачем его просто так злить? Так что, прощевай, певун!
Взгоготав еще раз, конвоиры скрылись из виду. Ну, хоть факелы оставили. Только воткнули их в крепления на стенах, за краем ямы. Поэтому внизу наступила почти полная темнота.
Алька прислонился затылком к холодному камню и несколько минут сидел бесшумно, неподвижно, глядя перед собой. Здесь было не только темно, но и очень холодно. Постепенно он начал дрожать, а вскоре почувствовал, что отчетливо постукивает зубами. Тогда, кряхтя, снова повалился набок и стал шарить по земле почти совсем бесчувственными пальцами в поисках ножа.
Веревку поселенцы пожалели, взяли гнилую, никуда не годную. Она подалась очень быстро. Хотя нож оказался ей под стать: из никудышнего металла, тупой и мягкий, как старый валенок. Но на путах не было тысячи узлов, как казалось перетянутым рукам, просто пленнику очень плотно обмотали запястья, десятками витков — сплошным слоем. Стоило с грехом пополам перетереть тупым лезвием в одном месте, как пеньковые кольца ослабли и начали сваливаться сами, почти без усилий.
«Зато согрелся!» — сказал Алька сам себе и заскулил. Нет, не от страха. И не от обиды. Кровь вернулась в запястья, ладони и пальцы. Словно тысячи иголок впились в каждый сантиметр под кожей. По крайней мере, сам себе Алька объяснил невольный всхлип именно этим.
В драном мешке он нашёл кремень и факел, смердящий тухлым жиром так сильно, что перебивал даже здешний могильный смрад. К тому моменту, по примерным прикидкам, он находился в яме уже с полчаса. Оставленные конвоирами наверху факелы давно догорели, стало хоть глаз коли. Организм сам собой начал отмечать малейшие шорохи и дуновения ветерка, каждый раз выбрасывая в кровь всё новые порции адреналина.
