Вечером, на пиру у Кнорринга, к Сергею Алексеевичу подошел Чесменский.
– Видали? – весело и чуть удивленно сказал он, указывая бокалом на отцов города, что-то говоривших Богдану Федоровичу с подобострастным выражением на лицах.
Тучков покачал головой.
– Поляки нас ненавидели, ненавидят и будут ненавидеть, – сказал он. – Сейчас они почтительны и учтивы до унижения, поскольку луч надежды померк, но стоит ему снова блеснуть, как явятся злоба и презрение. Помяните мое слово.
– Ну-ну-ну, – улыбнулся Чесменский.
Тучков часто перехватывал такие взгляды: вы еще слишком молоды, вам только двадцать шесть лет, вот поживите с моё… Он не стал спорить, потому что чувствовал, что прав.
Полковнику Дееву, сраженному пулей ксендза-кармелита, поставили памятник на Ошмянском тракте, на восьмой версте от Вильны.
* * *
Екатерина еще раз перечитала ровные, четкие строчки, написанные разборчивым, полупечатным почерком без завитушек, разве что палочка буквы «р» загибается плавным крюком влево, – письмо графа Суворова-Рымникского, томящегося от бездействия на Волыни. «Всемилостивейшая Государыня! Вашего Императорского Величества всеподданнейше прошу всемилостивейше уволить меня волонтером к союзным войскам, как я много лет без воинской практики по моему званию».
Много лет… Три года и восемь месяцев тому назад Александр Васильевич штурмовал турецкую крепость Измаил, считавшуюся неприступной. Потом полтора года строил укрепления на русско-шведской границе по собственному плану, став грозой комендантов и чиновников по снабжению, оттуда уехал в Екатеринославскую губернию, чтобы укрепить южные рубежи, навел порядок в казармах и госпиталях, где умирало больше солдат, чем на полях сражений, но всё рвался в действующую армию. Разоружить польские части в Брацлавской губернии, предотвратив восстание украинских поляков, для него, конечно же, не было настоящим делом. Дело вершилось в Польше, куда она, Екатерина, послала Репнина, а не Румянцева, и уже начинала об этом жалеть. Князь Николай Васильевич – царедворец, а не полководец; мог бы, впрочем, и расторопность проявить, отблагодарив государыню за проявленную милость, ведь не в Шлиссельбург, как Новиков, и не в дальние деревни выслан, как Трубецкой и Тургенев – друзья его мартинисты. В Польше-то ему в голову не взбредет о братолюбии да равенстве рассуждать… Но кто же мог тогда предположить, что за взятием Кракова австрийцами не последует сразу же занятие Варшавы пруссаками? Всё шло к тому, в Петербурге сочинители новостей уже рассказывали, что Варшава взята, войне конец, но только выдавали желаемое за действительное. Король прусский хотел сделать русских котами, которые таскали бы ему каштаны из огня; генерал Ферзен на такую роль не соглашался; день за днем бездарно проходил в пустячных стычках с поляками при отражении их вылазок. Тем временем союзники, разбитые французами при Флерюсе, ретировались во владения кесаря, покинув Брюссель и Антверпен; англичане едва успели погрузиться там на корабли. Не сидится Александру Васильевичу близ Тавриды; донимает Платошу просьбами избавить его от крепостей, поелику он воин, а не инженер; он-де бы и в Польше в сорок дней кончил, и австрийцев бы научил воевать против француза. Как же! Принцу Кобургу, получившему за Рымникскую победу чин фельдмаршала, те уроки впрок не пошли… Водрузив на нос очки, Екатерина обмакнула перо в чернила и заскрипела им по бумаге, старательно выводя русские буквы: «Граф Александр Васильевич! Письмом вашим от 24 июля, полученным Мною сего утра, вы проситесь волонтером в Союзную Армию. На сие вам объявляю, что ежечасно умножаются дела дома и вскоре можете иметь тут по желанию вашему практику военную много. И так не отпускаю вас поправить дел ученика вашего, который за Рейн убирается по новейшим известиям, а ныне, как и всегда, почитаю вас Отечеству нужным».
