Проделав почти тридцать верст, пехота потребовала отдыха, и Грабовский распорядился устроить привал. Люди валились прямо на траву. Некормленые кони тоже устали, особенно артиллерийские. Прибытие майора Корсака, который привез с собой тридцать два фунта фуража, отбитого у русских, и захваченных в плен трех карабинеров с казаком, приветствовали криками «Виват!».
…На закате бомбардировку Вильны прекратили, к тому же пошел сильный дождь. Русские солдаты и офицеры попрятались в оставленных поляками шалашах и бараках, только часовые мокли на своих постах. Около полуночи затрубили трубы, часовые закричали: «К ружью!», все выбежали наружу и стали строиться в боевой порядок. Однако трубы смолкли, а не было слышно ни конского топота, ни шума наступающей пехоты. Темно, хоть глаз выколи, и холодно. Выждав некоторое время, Тучков велел своим людям возвращаться в шалаши. С час спустя он услышал сквозь дрему, как кто-то зовет его по имени, и поскорее отозвался: «Здесь!» Это был адъютант Кнорринга.
– Генерал приказал передать вам, чтобы вы не смели делать ни одного выстрела с вашей батареи: идут переговоры о сдаче города, – сказал он издали громким голосом.
– Хорошо! – ответил Тучков в темноту. – Поздравляю вас и прошу поздравить от меня генерала!
Адъютант поехал дальше.
* * *
Брошенные военными на произвол судьбы жители Вильны вспомнили о генерале Елинском, три с половиной месяца сидевшем в тюрьме за неподчинение приказам Костюшки. Отправились на опустевшую гауптвахту, нашли там его саблю и ордена, принесли это всё ему в узилище и просили взять на себя переговоры о капитуляции. Около полуночи трубачи возвестили о прибытии в русский лагерь парламентеров – генерала и членов городского совета. Полчаса спустя обыватели открыли ворота.
Утро двенадцатого августа (для русских это было первое число) выдалось ясным и солнечным. Умытая вчерашним дождем, потушившим пожары, Вильна встречала победителей.
Впереди ехал Кнорринг с другими генералами, за ним – штаб и все прочие офицеры. По этой же улице две недели тому назад Тучков пробивался с боем, теряя людей и уворачиваясь от летящих из окон каменьев. Неостывшие воспоминания жгли ему сердце. Вот и рябая от выстрелов Острая брама. Духовенство из греко-российского монастыря, который тогда не смогли захватить гренадеры, первым встречало единоверцев; за попами следовали ксендзы. Выслушав их приветствия и приняв благословения, Кнорринг шагом поехал дальше. По левую сторону стояли евреи и кричали «ура!», справа преклонили колени поляки. При приближении генеральского коня они упали ниц, и Кнорринг был вынужден остановиться и просить их встать, уверяя, что императрица будет к ним милосердна. Во всех домах были открыты окна, позволяя видеть в полный рост дам и девиц в нарядных платьях; на головы русским офицерам теперь сыпались не булыжники, а цветы. Тучкову на ходу целовали руку, а если не дотягивались, то стремена его седла. Совершив этот парадный въезд, генералы и офицеры отправились в монастырь на благодарственный молебен; колокольный звон слился с артиллерийским салютом.
