В двух тяжелых люстрах, свисающих под готическими сводами собора Святого Иоанна Крестителя, горели длинные восковые свечи. Звучная латынь гудела в пахнущем ладаном воздухе. Позолоченные фигуры святых над двумя рядами деревянных резных кресел в нефе отражали теплые отсветы огня, оставаясь отстраненно безучастными. Костёл, затянутый белыми и фиолетовыми полотнищами с гербами, был почти пуст и от того казался больше; только возле самого алтаря, по обе стороны от гроба меж двух больших свечей, собрались люди. Священник умолк. В левом приделе оркестр из трех десятков музыкантов начал исполнять реквием.
Неслышно ступая по ромбам плит, Францишек Дмоховский приблизился к молящимся. Станислав Август Понятовский с опухшими и покрасневшими веками сидел в своем кресле и беззвучно шевелил губами, повторяя слова за певцами. В закрытом гробу лежал его брат Михаил, примас Речи Посполитой.
Дмоховский дождался окончания службы и, когда король со свитой покинул храм, двинулся к выходу.
– Ксенже! – окликнули его. – Рад видеть вас в добром здравии.
Это был горный инженер Ипполит Ковнацкий, последние четыре года служивший Михаилу Понятовскому и живший при его дворе. Они встречались раньше на литературных вечерах (инженер вместе со всеми рукоплескал переводчику «Илиады» и автору «Искусства поэзии»), но почти не разговаривали и были практически незнакомы, поэтому Дмоховский был удивлен тем, что Ковнацкий заговорил с ним, а также этим обращением – ксендзом он быть перестал, когда его избрали депутатом Наивысшей народной рады, поручив надзор над всеми школами и типографиями. Ему захотелось поскорее отделаться от неожиданного собеседника: скорее всего, за первыми, ничего не значащими словами последует какая-нибудь просьба – так бывает всегда, когда его узнают малознакомые люди. Однако Ковнацкому, похоже, просто захотелось поговорить – тяжело жить, когда тебя некому выслушать.
Они вышли на Свентоянскую улицу и направились к Рынку. Ковнацкий подробно рассказывал о болезни примаса: как он постепенно отказался от ежедневных прогулок в экипаже, потом был уже не в силах ходить к мессе в домашней часовне, а дней десять назад, утром в субботу, его словно разбил паралич: глаза открыты, смотрит перед собой, а не видит, спросят его о чем-нибудь – не отвечает, и так три дня. Есть ничего не ел, ложку в руку вложишь – так и сидит с ней. Лекарств тоже не принимал. Слава Богу, причастился Святых Даров. Вечером его соборовали, а в первом часу пополуночи он скончался.
