– Братья! – крикнул он. – Ну не совестно вам? Вот потому-то и рвут нашу землю на части, что сами мы, точно дикие звери, грыземся друг с другом! Пруссаки стоят у наших ворот, Москва надвигается с другого боку, а вы о чем думаете? После победы будем решать, кого казнить, кого миловать. Не глоткой надо родину защищать, а саблей и штыком!
«Верно говорит!» – послышались выкрики, и толпа снова зашумела. Выждав некоторое время, Килинский потребовал тишины и заговорил опять:
– Я сегодня же выступаю к Начальнику со своим полком добровольцев, куда он пошлет – туда и пойдем. Кто со мной?
Взметнулись вверх руки с зажатыми в них шапками, из сотен глоток вырвался вопль воодушевления, и через несколько мгновений над площадью поплыла песня, сложенная еще двадцать лет назад:
Крест мне защита, воля – награда.
Может, погибну, но не отступлю я.
Битва – мой жребий, раны – отрада.
Силы дает мне Отчизна родная.
Между тем в зале суда тоже было жарко, хотя до драки и не доходило. Зачитали письмо Начальника, в котором Костюшко требовал образцового наказания для террористов, в особенности для Дембовского. За молодого барона вступился Игнаций Потоцкий: Ян Дембовский был его секретарем, когда они с Коллонтаем жили в изгнании в Дрездене, все новости о Польше эмигранты узнавали через него, он рисковал свободой, даже жизнью! А ему всего-то лет двадцать тогда было, он многим из здесь присутствующих годится в сыновья. Сам Дембовский давал честное слово шляхтича, что, если его освободят, он умрет в бою, защищая Отчизну. Прикинув и так, и этак, вынесли приговор: полгода крепости без лишения гражданских прав. Бывшему секретарю Коллонтая, Казимиру Конопке, всего на год старше Дембовского, повешение заменили изгнанием из страны. Ксендза Мейера отпустили с Богом как доброго патриота.
* * *
Тадеуш Мостовский налил себе еще вина и выпил – но уже не залпом, как первый бокал, а медленно. Нужно успокоиться, прийти в себя, вернуть себе способность рассуждать.
Какое там! Из Брюлевского дворца, куда он отправился вместе с Закжевским, он вышел, едва удерживая слезы. Княгиня Гагарина родила этой страшной ночью. Два месяца назад он навестил арестованных русских дам и обещал лично княгине, что их освободят. Тогда он сам еще плохо представлял себе положение дел: только-только оправился от тяжелой болезни, которая чуть не свела его в могилу, приехал в Варшаву в надежде на столичных врачей, не зная ни сном, ни духом о том, что там готовится восстание… Закжевский предложил ему войти в составленный впопыхах городской совет из полутора десятков человек, из которых Мостовский знал только трех-четырех. Выбора у него не оставалось: отказаться – навлечь на себя гнев народа, опьяненного кровью, согласиться – получить возможность принести пользу Отечеству или хотя бы предотвратить беззаконие. Тадеуш совсем недавно вернулся из Франции, где чудом не попал на гильотину и трижды побывал в тюрьме; воспоминания об этом преследовали его в ночных кошмарах. Он лишь попросил ввести в совет еще десять известных и разумных людей и позаботиться о пленных. Его отправили с депутацией к королю, который три года назад произвел его в сенаторы (двадцатипятилетний Тадеуш Мостовский был самым молодым сенатором на Четырехлетнем сейме, принявшем Конституцию 3 мая): Станиславу Августу гарантировали безопасность, личную свободу и уважение к его рангу.
