Господи... Господи, я так устал! И нет никого, близкого мне рядом. И только в памяти мелькают лица людей, давно уже мной позабытых. Но не могу найти среди них никого, кто был бы мне дорог. А потому сейчас я возвращаюсь в воспоминаниях к единственному человеку, который смог бы исцелить рану потерь в моей душе... Матушка! Как бы я хотел быть сейчас рядом с тобой. Как бы хотел видеть твой ласковый, успокаивающий взгляд и верить в то, что все происходящее ныне со мной есть не более чем сон...
17 мая. Вторник.
16 часов.
Некоторое время назад, проходя по коридору, я услышал от кого-то из новичков, что меня прозвали безумцем. Они все, курсанты, и вчерашние мои друзья, зовут меня сумасшедшим. Быть может, они правы. Но не понимаю одного: почему люди боятся смотреть мне в глаза? Ведь сумасшествие мое - часть моего воспаленного, больного разума, не более! В воздушных поединках, я хладнокровный убийца. А, спускаясь с истребителя, я теряю ту сильную личность, которая обращает самолеты противника в паническое бегство. Чувствуя под ногами твердь, я исчезаю. Я становлюсь слабым! Ведь только здесь, на земле, воспоминания девятым валом обрушиваются на меня, а голос..., этот крик души "человека Ренессанса", что звучит ежеминутно в моей голове: "У меня нет совести, моя совесть - Адольф Гитлер", сводит меня с ума! Почему я не могу забыть эту глупую, полную цинизма фразу?! Ведь не я лишен совести! Не я страшусь собственных ошибок и пороков, а тот, кто столь ненавистен мне сейчас: Герман Геринг! Но разве можно предать забвению все то, что видел и слышал за последние несколько недель? Разве смею я забыть искаженное в предсмертной агонии лицо Ганса Фридриха Шростэ, разрушенные, черные от гари и копоти города, под крыльями своего истребителя, истошный крик летчика, словно спичка, охваченного огнем, в кабине своего самолета? Нет! Я не забуду. Не хочу забывать... И на фоне всего этого, блеклыми, кощунственными, подлыми кажутся мне слова "Германа Ужасного", смеющего возлагать всю вину за свои проступки на того, кто и совестью как таковой не имеет права располагать.
И закрывая глаза, я вижу лик матери. Это единственное светлое пятно в моей памяти. Но даже Ее лицо мне впредь суждено видеть только в моих воспоминаниях. Двухэтажный дом на Штримштрассе, где я провел все свое детство, отрочество и юность, разрушен в процессе бомбардировки, самолетами союзников... У меня не осталось сил для мести за гибель всех тех, кого я любил и кем дорожил. Я хочу только покоя и тишины. Возможно, что алчу и ненависти ко всему живому, которой мне сейчас так недостает. Но больше всего я жажду собственной гибели...
