— Другого такого и не сыщешь! — мрачно вставил Тимошкин.
— Уж я-то его знаю, товарищ комиссар. Аспид, не человек… К ним ведь все такие идут, все такие на их удочку попадаются… Раньше он нет-нет да и заявится домой. Молчит, слоняется весь день по комнатам, сам себе поджарит яичницу, сам ее, паразит, и съест. По дому или по хозяйству — боже упаси, ни к чему не прикоснется: боится руки запачкать. А позапрошлым летом дождался, когда дома никого не было, и все вверх дном перевернул. Нашел подпольную литературу — ее Величко спрятал, мой зять, — и прямо в околийское управление. Ведь какой мерзавец, скажи, — сестру родную не пожалел! Сейчас Величко затаскали по тюрьмам, а дочка смотрит на меня так, будто я виноватый…
Голос сыровара задрожал — он осекся и замолк. Тимошкин заглянул в его померкшее, тоскливое лицо — таким он увидел его впервые на сыроварне, — и в сердце комиссара шевельнулась жалость, сострадание к этому старому и измученному человеку, почти ровеснику его отца.
И все же, несмотря на свои годы, он лежит сейчас рядом с ним в кустах, моргает выгоревшими ресницами и ожидает приговора. А кто он такой, собственно, чтобы судить? Что понимает, он в отцовских чувствах и крестьянских обычаях? И почему он сейчас должен копаться во всем этом, если ясно одно: старик сам попросился в отряд, а когда ранили Бородку, вел себя самоотверженно. Тимошкину захотелось утешить старика, но он не находил слов.
— Что тебе сказать, бай Атанас! — тихо заговорил он. — За сына никто в конце концов не может требовать с тебя ответа, а сам ты человек настоящий… Не знаю, слыхал ли ты о Тарасе Бульбе? Сын его предатель, но Тарас Бульба остается Тарасом Бульбой. Неприятно, конечно, что сын опозорил твое имя, но честь твоя — это само собой. Ее он запятнать не может.
— Может, — горестно произнес старик. — Я так понимаю, что может…
Тимошкин ничего ему не ответил. Вдали послышался стук колес, а потом из-за поворота показалась зеленая бричка. На козлах сидело два мужика, а сзади, в сене, платок к платочку, полулежали рядышком их жены, и было видно, как они быстро шевелили губами. Бричка проехала, а за нею появился усталый пешеход — босой, в одной потной рубашке, с коричневым пиджаком через плечо. Когда и он скрылся за деревьями, Тимошкин повернулся к старику:
— Пошли… Пора на собрание…
Все партизаны, кроме часовых, сидели в тени высокого дуба. Они не совсем еще стряхнули с себя сон, но были в отличном настроении и, как подумалось Тимошкину, не особенно сознавали, какая страшная опасность грозит им в этом маленьком дубнячке, среди раскаленной зноем равнины. Тимошкин окинул взглядом группу и шутливо произнес:
