Вдруг где-то на опушке рощи послышался скрип телеги. Звук был совершенно ясным и отчетливым. Тимошкин замер на месте. «Там же проселок! — вспомнил он и пошел по направлению к дороге. Дойдя до опушки, он залег в кустах и осторожно осмотрелся. Перед ним простиралась равнина — бескрайняя, тихая, пустынная, с зыбким сизым маревом над жнивьем. Вокруг, насколько хватало глаз, не видать было ни людей, ни скотины — только голое желтоватое поле, раскаленное и печальное, с зелеными пятнами кукурузных нив и одинокими раскидистыми деревьями. Долго сидел он, устремив взгляд на изнывающую от жары равнину, пока за спиной у него не послышались осторожные шаги. Стремительно оглянувшись, комиссар увидел старого сыровара, который незаметно приблизился к нему.
— Командир меня послал, — шепнул он, словно кто-то мог его услышать в этом мертвом безлюдье. — Говорит, через полчаса собрание…
— Ладно, — кивнул Тимошкин.
По напряженному лицу сыровара чувствовалось, что он хочет еще что-то сказать, но не может решиться.
— Ну, — помог ему комиссар. — Что случилось?
Старик смутился.
— Разговор есть, товарищ комиссар, — глухо произнес он.
Тимошкин взглянул на него внимательней. Лицо бай Атанаса, такое помолодевшее после того, как он вступил в отряд, сейчас снова казалось старым. Что же все-таки случилось? Он похлопал старика по плечу.
— Ну, говори. Слушаю…
Сыровар с усилием глотнул.
— Ты слыхал о поручике Черкезове? — мрачно спросил он.
— Еще бы! Кто же о нем не слышал?
— Так вот… Поручик Черкезов… мой сын…
— Не может быть! — вздрогнул Тимошкин.
— Сын! — с болью повторил старик. — С тех пор, как я понял, что это за человек, мне, веришь ли, жизнь не в жизнь… В селе своем стыдно показаться, соседям в глаза неловко посмотреть… Коммунисты — такие люди! — поняли, предлагали работу. Только я не решился…
— Почему ж ты не сказал с самого начала? — вскинул брови Тимошкин.
— Не посмел, товарищ комиссар… Боялся… а ну как не поймете? Лучше, думаю, пусть на деле посмотрят, что я за человек, а потом, может, и простят. Вот я и не сказал.
— Чудный сюрприз! — огорченно протянул Тимошкин. — Отец поручика Черкезова!
В глазах сыровара застыло выражение глубокого, неподдельного горя.
— Я знаю, что виноват, товарищ комиссар, перед вами, перед всем народом, что вырастил такого сына. Виноват, что вовремя не понял, что за тип из него растет, не наставил на путь истинный. В кого он пошел, ума не приложу — только уж не в наш род. Поэтому у меня давно к нему душа не лежала, и я махнул на него рукой. Он уехал в город, в гимназию. Что он там делал, с кем водился, не знаю, но что из него вышло — это вы сами видите…
