— Есть, — выразительно и с явным удовольствием булькнул носом Арька. — Бинты. Широкие. Тетка нарезала ногу мне перевязывать.
— Тащи пару!
Арька взял свою палку-костыль и запрыгал за бинтами, а я опять взобрался на перекладину и впервые за весь день подумал, что теперь-то Пызе обязательно придется раскошелиться. «Уж теперь-то, старая калоша, мы оберем тебя… Теперь-то мы постараемся!..»
С марлевыми повязками на лицах мы взобрались на чердак и устроились у станков. Дело сразу двинулось вперед. Конечно, табачная пыль проникала и через марлю, но это было совсем не то! Мы чихали, но редко, и работали, как одержимые. Я сказал Арьке, о чем думал, пока он прыгал за бинтами, и он согласился: «Оберем Пызю до последнего гривенника!»
Хрум-хрум-хрум — сытно урчали в ответ Пызины рубилки…
Незаметно подкрался вечер? Тучи наконец закончили свой торопливый бег над городом, и солнце, освобожденное из их плена, вдруг брызнуло соком золотистых лучей в нашу полутемную мастерскую. От неожиданности я зажмурился и засмеялся — как хорошо! И дышать вроде легче стало.
Арик, не понимая, глянул на меня и глухо, сквозь повязку, спросил:
— Ты чего?
— Солнце, — ответил я. — Хватит на сегодня, Арик, давай мешать листья с корнями и звать Пызю. Поработали мы здорово, Пызя от злости лопнет, когда увидит…
Пызя пришел с огромным граненым стаканом. Ну, ясно, опять надуть хочет. Политика известная: на базаре будет отмерять нашу продукцию стаканом, вдвое меньшим ло вместительности. Меня это страшно возмущает. Ну кого провести хочет — пацанов! Мы целый день чихали, как проклятые, аж голова трещит сейчас, а он пришел и опять норовит урвать себе побольше. Есть ли совесть у этого человека?
А Пызя, кряхтя и вздыхая, опустился на станину станка, пододвинул к себе один из ящиков с табаком и начал отмерять, пересыпая готовый самосад в мешок. Как он это делал! Смотреть было противно. Зачерпнет стакан, умнет в нем так, что потом не высыпешь, да еще горку насыплет сверху. И считает врастяжку:
— Ра-аз… Два-а… Три-и…
Ну, тут уж я не выдержал.
— Михал Семеныч, — спросил я так кротко, как только мог, — а на базаре вы стакан набиваете так же, как сейчас?
Пызина рука, трамбующая табак в стакане, остановилась. Старик медленно поднял голову и уставился на меня. И опять я увидел, как помолодели его глаза, как в них заблестело что-то живое и острое. Пызя пожевал губами и ответил:
— А тебе что за дело? Продукт мой и не боись, продать сумею… А у тебя, мальчик, язык больно длинен… Вот возьму и ничего не дам тебе — о чем запоешь тогда? Вот то-то… Ну, ин ладно… Ты мне нравишься, хоша и языкаст.
