— Видел? — сказал Арик. — Не работа, а забава… Это не то, что сучки рубить. К вечеру стаканов сто сделаем, и, пожалуйста, получи сто пятьдесят рубликов.
— Посмотрим, что ты к вечеру запоешь, — с еще неостывшей злостью ответил я ему. — Пызя не такой дурак, чтобы деньги на ветер выбрасывать… По мне лучше дрова колоть…
Арька недовольно насупил черные редкие брови, но промолчал. Он снял с проволоки десятка два корней, сложил их возле себя и уселся на станину рубилки. То же сделал и я.
— Ну, начали, что ли? — спросил он.
— Давай.
И мы задвигали рычагами, подкладывая на ножи желто-зеленые высохшие корни табака. Сначала было легко и просто. Но потом выяснилось, что сидеть на станине в одном и том же положении не так-то уж легко и просто, сесть же как-то по-другому, чтобы не ныла спина, нет никакой возможности — переменишь положение тела, нельзя работать рычагом. Выяснилось и другое: рубить табак и не чихать поминутно — нельзя, злая табачная пыль поднималась из-под ножей, лезла в ноздри, в глотку, в глаза. И мы чихали и вытирали слезы, бегущие из глаз. Вскоре Арька полез к выходу:
— Пойду глотну свежего воздуха, — сказал он, не глядя на меня. — Здесь обалдеть можно.
Я засмеялся и пошел, пригнувшись, за ним.
На улице все тот же угрюмый серый день и все так же бегут по небу разорванные на клочки грязно-серые тучи, а мне кажется, весь мир преобразился — смотрел бы и смотрел, дышал бы и дышал полной грудью этим прохладным, удивительно вкусным воздухом. Сверху нам виден весь Пызин двор: сарай с тесовой, покрытой серо-зелеными лишаями крышей, дощатый забор, а за ним — сад. Ветер треплет в саду деревья, они вздрагивают, топорщат листья, как куры перья, когда они встряхивают с себя пыль. По тропке вдоль забора бегает на позвякивающей цепи овчарка. Я тихонько свистнул. Собака остановилась, повернулась и, неотрывно глядя на нас своими желтыми хищными глазами, зашевелила острыми ушами. Я вспомнил, как она однажды спустила с меня штаны. Хорошо, что я успел тогда перелезть через забор, иначе не миновать беды — такая здоровенная тварь, совершенно одичавшая в одиночестве, могла бы горло перегрызть. И сейчас, мстя за прошлое, я показал Пальме — так звали овчарку — язык. И удивительное дело, она поняла, что ее дразнят. Собака глухо зарычала, оскалив белые клыки, потом судорожно зевнула, открыв огромную красную пасть, и уселась на тропинке.
— Не дразни Пальму, — сказал Арик. — Она умная.
— Ну, для того, чтобы бросаться на всех, ума не так много требуется, — возразил я ему. — До этого додумается любая дворняжка, стоит только посадить ее на цепь… Вот у пограничников собаки — это да.
