Я простоял на краю обрыва недолго; очнулся от того, что зубы мои стучали от холода, а пальцы на руках онемели. Я побежал по склону холма, наверх, и во мне не было страха потерявшегося в дикой природе городского жителя, но уверенность живого существа, для которого весь мир - большой дом. Я забрался на вершину почти не запыхавшись, оглядел с высоты округу, узрел впереди и слева еле заметные городские огни и пошёл к ним, уверенный и сильный, одинокий странник, отмеряющий путь к дому, где ждут его уют, тишина, покой и готовый к работе мольберт.
Гроза была на исходе, когда я добрался до дома, перемахнул через забор, дабы не тратить времени на обход вокруг дома к калитке, ворвался к комнаты, быстро переоделся в сухое, глотнул из бутылки "Массандры", зажёг свечу и схватился за кисть и краски. Мне не хотелось писать под электрическим освещением, свеча давала ровно столько света, сколько было нужно для вдохновения, и к утру картина была готова. Я запечатлел вид, наблюдаемый мною с обрыва, рваные тучи, глаз луны в дыре неба, россыпь серебряных брызг лунного отражения на волнах и справа врезающийся в озеро мыс. Поначалу я не заметил особенности написанной мной картины, и только много позже, спустя пару лет, рассматривая в журнале её иллюстрацию, я вдруг открыл то, чего раньше не замечал: ракурс, с которого открывался вид на бушующую стихию, находился не на высоте человеческого роста, а много выше, метрах в двухстах над поверхностью плато, как будто мастер, писавший картину, воспарил над землёй. Но ведь я писал не с натуры, а по памяти. Загадочно всё это было для меня тогдашнего, странно и мистично. Но ещё позже, уже после третьего путешествия к центру, я узнал, что именно так видят мир странники.
Картина была выставлена в городском музее вместе с остальными работами и по признанию съехавшихся на выставку знаменитостей, оказалась лучшей из всех писанных мною картин. Во всеобщем выставочном гаме раздавались даже такие слова, как "шедевр" и "гений". Возможно, плагиат тут ни причём, однако...
Поток предложений о покупке её за немыслимые деньги грозил смести то новое осознание, которое было приобретено мной в ту ночь ценой лёгкой простуды, потери остатков цинизма и полного внутреннего перерождения. Я внял голосу сердца и просто подарил картину музею, шокировав почтенную публику и незаслуженно обретя кроме всего прочего славу покровителя искусства. Впрочем, мне это было мало интересно - я стремительно погружался в глубины своего существа; я безвозвратно тонул в неожиданно открывшихся просторах себя. И спустя ещё пару месяцев для меня полностью оформился смысл моей жизни..."
