Где-то в середине августа началась та изнурительно-долгая неделя, которую Владислав углубленно изучил путем приобщения к зубной боли и экспоненциально нарастающему страху перед предстоящей, – назначенной на три после полудни, – стоматологической осадой столицы его рта. Это человеческое тело, кажется, только и создано ради двух отверстий, – рта и ануса, так что все остальное можно рассеять в воздухе без потери общего смысла, а то, что останется (рот и жопу), соединить, связать бантиком и присобачить, как магнитик, на холодильник.
Изо дня в день просыпался Владислав Витальевич рано утром: лицо его было, как кокнутое яйцо, а квартиры вокруг него присвоили своих владельцев, отказываясь признавать, что пройденный километр важнее длины ноги, высунутой из-под задравшегося одеяла.
Изнутри и снаружи окутывала Владислава привычная, многогранная дымка болезненной бесплотности, – спутанные намерения были заблокированы ощущением утренней бестелесности, окончательной утраты своей идентичности. Все это, действуя сообща и против Владислава Витальевича, создавало эффект всеобъемлющего, непреодолимого отсутствия, которое восполнялось мимолетными эпилептическими припадками безобразного стихотворчества. Так он существовал.
В сумме явлений наименьшей самостоятельностью обладал Владислав: ветер, дующий с форточки; сбоку свистяще-натужный шум водопроводных труб, шаркающие шаги, прохлада, объясняющаяся отсутствием в квартире теплоизолирующей материи, ледяной паркет под шныряющими в поисках тапочек босыми ногами, – но все это ощущалось как само собой присутствующее, существующее безотносительно к телу. От наплыва солнца стали сгущаться бесцветные контуры однокомнатной конуры, которая, как актриса, подводила брови, красила губы, румянила щеки, мечтала сделать свое лицо узнаваемым, нестареющим, вечным с помощью вещей.
Эти безликие свойства, приближающие долгожданную полноту жизни!
Но всегда недостаточно близко, недостаточно полно. Всегда чувствовал себя Владислав чуточку мертвым, – но это, впрочем, участь живого человека. Вот, например, вещи, из которых состоял неполноценный Владислав Витальевич: вот сдвинутые в сторону и скрещенные в углу табурет и вывихнутая гладильная доска, сообща напоминающие очертания тонущего вражеского корабля; своенравная трикотажная рубашка с никак не отстирывающимся пятном пота вздернута, словно белый флаг, на створке запылившегося шкафа; извечная и непримиримая вражда левого и правого потерянного носка (на выделяющемся левом носке прорыто было кропотливо отверстие для червивого большого пальца); в чем-то выпачканный пиджак, свесив опустевшие выглаженные рукава, как перед незапланированным расстрелом, позаимствовал временно форму у чуть изогнутой спинки стула, но все-таки, – и это было очевидным, – нуждался в утраченных объемах плоти, принадлежавшей Владиславу Витальевичу; качественные, планомерного покроя импортные брюки с каким-то удивленным видом (о чем говорило кольцеобразное соединение штанин) наполовину простирались с дивана на паркетный пол, – и вот все эти разрозненные, разбросанные вещи, из которых себя каждое утро собирал Владислав Витальевич, выглядели представительнее, аккуратнее и чаще удостаивались похвалы, нежели прячущаяся под ними личность.
