«Нужно было сочинить красивые стихи, – подумал Владислав и ощутил, как внутри все сжимается и разжимается, будто с каждым вздохом и выдохом он спрессовывал внутри себя гармонь, – нужно было… Красивые, а какие это? Вроде… будь я проклят… ведь я из народа человеко-часов! Мозолистыми руками мы, пролетарские хребты, закатывая рукава до локтя, моем полы и стираем белье, желчь отжимая и слюноотделенья жизни из обезображенного мочала…
Онемевшей губы Тантала,
Что чахнет у канализационных
Труб!.. нет, нет!
И эта рвотная простокваша
Липкого жира и щелочи
Брызжет и застывает накипью
На взмыленном линолеуме
Человечьей кожи! Это ужасно…»
Владислав оглянулся, заметив, что какой-то прохожий с чемоданом, разгладив помятую купюру, опустил ее в стоящую у ног девушки стеклянную полупустую банку с монетами и купюрами; он вдруг принялся судорожно-напугано хлопать себя по одежде, обыскивая карманы второпях и в надежде, что в кошельке есть какие-нибудь деньги. Он расстегнул кошелек, который вытащил из внутреннего кармана, раскрыл двумя пальцами и, не считая, выудил из него все купюры, которые имелись; затем, откашлявшись, направился к девушке и оскалился ей в скомканном подобии улыбки:
«Красивые стихи, – пробормотал он неразборчиво, – меня зовут Владис-слав Виа-л-тьевич, а у вас есть имя? Я имею в виду, оно у вас должно быть, я хотел спросить, можно ли вас как-нибудь называть?»
Глава 5. Сосательный рефлекс
Владислав Витальевич возвращался домой ежедневно приблизительно в половине шестого. Иммунитет Владислава подорвало тревожное расстройство, которым все сильнее вспучивался его разум, как море вздувается высморканной соплей Нептуна. И вовсе не после знакомства с Таней, которую действительно звали Таней…
Нет, с ним происходило нечто другое. И он подозревал, что именно. Не подозревал он только того, в каких масштабах его личность подверглась внутренней коррозии; в извивающихся лабиринтах множественных неврозов оживал выводок мифологических монстров, которых Владислав вынашивал на дне своей решетчато-пустой, беспросветной души, в отупляюще-затхлом, тревожно-темничном климате своего духовного санкт-петербургского недуга, где все бесформенное начало обретать экспрессивную нечеловеческую форму. И та истощающая духовно-телесная война, – родившаяся от чувства вины и стыда и происходившая где-то в нетронутых сонаром сознания недрах ничего не подозревающего Владислава, – вскоре начала подниматься на поверхность и проявляться в немыслимых, несуразных деформациях его видимого тела.
