Хочет поинтересоваться здоровьем, образованием, настроением своего отосланного сына, – и Владиславу придется что-то выдумывать, обманывать отца; и мозги у него в такие минуты совершенно отшибало. Неприятно-влажными, сырыми пальцами Владислав снимал лишь формально-материальную трубку и, дыша, слышал какие-то развинченные, разобранные на части голоса, а следом вступал голос родственницы, очевидно возглавлявшей этот балаган.
Тамара Петровна возбужденно-невнятной скороговоркой пропердела Владиславу в ухо, – что, когда вечером он вернется с работы, – то ему надо будет опустить ключи в почтовый ящик Вероники Антоновны (при этом совершенно никаких эротических ассоциаций в его голове не возникло), потому что сейчас всем домом, – сто пятьдесят жильцов плюс состарившаяся собака, – они собираются пойти в бывшее здание исполком горсовета. Там вместе будут писать какую-то петицию, какое-то заявление с требованием переименовать их улицу. Так как в газетах пишут, что Ганс Александрович Черницын (наряду с остальными именами из перечня) в сороковых и пятидесятых годах был организатором массовых репрессий, руководил расстрелами, обрекал невинных людей на заключение, на каторжные работы, а теперь вся эта гнусь всплыла; и нельзя допустить, чтобы эта зловещая, кошмарная фигура продолжала отбрасывать свою тень на улицу, на ее жильцов и на их репутацию, на всю Россию!
«Хорошо, я понял, – отвечал Владислав, – я все понял, опущу и жильцов, и ключ, и к соседке в почтовый ящик загляну». И вешал трубку, раздумывая о том, как бы ему убежать и куда подеваться на случай, если однажды позвонит отец. Любопытно, как он? Совершенно позабыл Владислав о чувствах отца, ведь тот был настоящим патриотом, коммунистом! Наверное, он ужасно переживает – и потому Владислав ужасно переживает тоже. Но позвонить и узнать, как дела у отца, он не решался. Владислав шел домой пешком. Навстречу ему дул серый, петербургский ветер с набережных, скользко-каменных, глянцево-дождливых, и кругом были памятники, увековечивающие деяния людей, по-своему великих, принесшись пользу своему отечеству, его культуре, а что же он, Владислав?..
…а Владислав услышал чирикающе-девичий, задорно-певучий голосок, заставивший его сердце болезненно сжаться. Он оглянулся и, словно пораженный молнией, застыл, увидев девушку: красивой она не была, отнюдь, лицо приплюснуто-круглое, широкий лоб, ее пальтишко, продуваемое ветрами, походило на сплошной коричневый рукав с пуговицами, поношенный, но когда-то модный. Девушка читала стихи нараспев, читала стихи, которых Владислав Витальевич никогда не слышал ни от матери, ни от бабки, которая, кажется, перечитала ему в свое время всех русских поэтов поименно! Туполобый, косолапый, задыхающийся от волнений, Владислав как бы невзначай приблизился к перилам, ограждающим набережную от свинцово-серой воды, отражающей перевернутое с ног на голову небо; и покосился на читающую стихи девушку, а читала она самозабвенно, своим хрустально-чистым голосом, описать всю прелесть которого не нашлось бы и тысячи спаренных эпитетов; Владислав стоял, задыхаясь от страха, за которым пряталось робкое, застенчивое, задавленное, задушенное намерение подойти и просто поздороваться с этой милой пташкой, которую, наверное, звали Таня или Оля, а может быть, каким-нибудь другим ласковым именем. Он чуть ли не валился с ног от накатившей слабости, словно сами воды матушки-реки подмывали основу его личности, а он стоял тут, с обрызганными туфлями и брюками, и старался не упустить ни одного прозвучавшего слова.
