Мама была в санатории в Минводах – в последнее время она жаловалась на желудок, – и через неделю должна была вернуться домой. На следующий же день после ареста, уже повинуясь безотчетному страху, Даша отправила ей письмо с просьбой остаться в санатории. Потом пожалела – о чём она думала, маме нужно скорее вернуться, ведь сама она теперь совершенно не соображала, как помочь отцу. А сегодня ей показалось, что письма недостаточно. Даша боялась слать телеграмму – через сколько рук она проходит! – но сегодня в обеденный перерыв всё же сбегала на телеграф и отправила. Теперь она жалела и о телеграмме тоже.
Ей не хотелось думать дальше, какой-то неведомый прежде инстинкт блокировал на входе мысли, маскировал, изгонял из головы те детали, обдумать которые было сейчас жизненно важно.
Первый звонок раздался вечером следующего же дня, едва Даша, вернувшись со службы, переступила порог квартиры. Она взяла трубку. Отбой. Он был ещё и первым за весь день, как будто весть об аресте сама, без проводников разлетелась по штабу и легла проклятием на их квартиру – чуть ли не впервые за годы телефон молчал. Даша проглотила ком в горле – снова вспомнилась та ночь без сна с жёлтыми тенями на потолке, когда даже пригревшийся у неё под боком кот не спал, то и дело поднимал голову и смотрел на неё. Наутро, когда Даша без аппетита завтракала, телефон снова зазвонил. Сегодня ей позвонили в третий раз. На работу. Общий телефон стоит на первом этаже, и вахтёрша поднималась, звала Дашу. Даша спустилась вместе с нею вниз, но когда сказала «алло» и том конце извинились и повесили трубку.
От её слёз, дыхания и прикосновений разгорячённой щеки на стекле вытаял овальный глазок. В нём мимо скрипящего трамвая проплывал окованный 20-градусным морозом Ленинград. Над проспектом тяжёлой белой сеткой нависли обросшие густым инеем провода. По вытоптанным до блеска тротуарам спешили прохожие. А над ними громоздились колонны и балюстрады, портики, балконы, и окна, окна… Какими тусклыми казались они по сравнению с искрящимся снегом! Белёные потолки с лепниной и бледные обои озаряли матовые, на три рожка люстры, а где и голые лампочки на шнурах. Безнадёжными казались их потуги осветить даже эти комнаты, куда уже ломилась зимняя чернота, не позволяя жить хоть немного светлее. Сейчас и она вернётся в свою опустевшую квартиру, снимет пальто и окрасит таким же бессильным светом ещё три окна в этом городе.
И тут Даша поняла, что домой идти нельзя.
