«Меня зачали по пьяни, и вот теперь мне приходится как-то существовать», – закончила Катя свой рассказ.
После этого она некоторое время сторонилась меня, словно испугавшись своей собственной откровенности, но потом оттаяла и возобновила общение. Я замечала, как её мысли со временем становились всё мрачнее: Кате явно с каждым днём становилось всё тяжелее выносить мир. При этом она не пыталась себя как-то отвлечь и развеселить – наоборот, будто специально, искала повсюду всё новые подтверждения несправедливости, жестокости и безумия жизни. Она стала регулярно посещать библиотеку, чем ещё больше утвердилась в своём статусе белой вороны: почти никто из ребят не ходил туда добровольно. Книги она искала не про любовь и не про приключения, да и вообще не художественные произведения, а документальные свидетельства разных ужасных событий: террористических актов, войн, геноцидов.
Однажды я застала Катю за чтением большой иллюстрированной книги о ГУЛАГе. Заметив мою заинтересованность, она открыла пошире разворот, который изучала, и показала мне напечатанную там фотографию. На ней были изображены предметы, которые использовались заключёнными в качестве посуды. Эти страшные железяки лишь очень отдалённо напоминали обычные вилки, ложки и тарелки. Среди них также была самодельная кастрюля, на которой кто-то из лагерников нацарапал чем-то острым очертания самолётика. Этот рисунок натолкнул меня на мысли о том, сколько надежды вложил в него автор.
– Когда смотришь на всё это, кажется, что это какие-то свидетельства Каменного века. Ан нет – человечество уже изобрело авиацию, покорило себе воздушные пространства, и при этом держало себе подобных в таких условиях, – жёстко сказала Катя. – И никакие гуманизм, мораль и религия не помешали случиться ни этому, ни многому подобному. Потому что в этом скотстве суть людей, и это никогда не кончится.
Я не знала, что ответить. Какая-то часть меня соглашалась с Катей. Но другая отчаянно этому противилась и вообще уводила от подобных тем к чему-то, что было возможно контролировать.
К выпуску из интерната наше общение с Катей постепенно сошло на нет. Она окончательно замкнулась в себе и ничем сокровенным больше вообще ни с кем не делилась. Меня долго терзали противоречивые чувства: с одной стороны, я осознавала, что не смогла дать Кате чего-то, в чём она, очевидно, нуждалась и о чём, пусть и не напрямую, каждый раз меня просила; с другой стороны, мне было совершенно понятно, что, подай я ей руку помощи, у меня бы не получилось вытащить её из этого болота – напротив, я провалилась бы в него сама.
