– Это, уж ты совсем через шлею загнул, – одернув, уличил его Сергей.
– Я, конечно, не утверждаю, что вся дробь в ствол попадает, а одна дробинка, все же я думаю, туда угодит. Да это факт, а не реклама. Был со мной случай, однажды стрелял я из него по белке, так дробинки две, сверху пробарабанили мне по голове. Ладно я тогда в шапке был, а то бы можно черепок продырявить. Одним словом, золото было, а не ружье, и что особо характерно, оно зверю прямо в глаз било. Нет, уже видно, мне такого ружья не видывать, – сокрушался Николай, жалея свой шедевр.
– А что? – спросил его Лобанов,
– Больно оно надёжно во время охоты было, хотя и шомпольное, но кривизна стволов, иногда выручала. С ним, бывало медведь не медведь – сразу наповал валило. И если бы, довелось мне, то ружье снова заполучить в свой дом, я бы за него без всякого размышления полкоровы отвалил!
– А мне, вот, например, ту штуковину за так не надо! – урезонивал пыл хвастовства и разглагольствования Ершова, проговорил Смирнов.
– Тебе не надо, а вот мне оно на охоте было дороже своего глаза, – снова с выхвалкой произнёс Ершов.
Обозрев вокруг сидящих и взглядом определяя, что все готовы к слушанию, Ершов снова начал свое, почти бесконечное, повествование о происшествиях, в которых ему, самому приходилось попадать в опасные переплёты, и из которых он всегда выходил невредимым. Слушая его россказни, его товарищи-охотники уморенные ходьбой и азартом преследования дичи, устало растянувшись веером, расположившись на жухлой сухой прошлогодней траве, истомно млея, полудремали. Слушали Ершова, не мешая ему. Каждый про себя думал: «пусть врёт себе на здоровье!». Только Николай Смирнов, по натуре своей не любящий вранья, нет, нет, да метким словцом, обличив, одернет своего тёзку.
А Ершов снова продолжал:
– Любил я в молодости на охоту ходить в одиночку, никто мне не мешает, и я никому на пятки не наступаю. Ни на кого, в случае опасности, не надеялся, своя силёнка и ловкость была. Так вот, пошёл я однажды со своей кормилицей берданкой на охоту в лес. Собаку я редко, когда брал с собой, она только дичь пугает. Только вошёл в «Лашкины грядки» гляжу: перебегает мне дорогу заяц. Я, конечно, ружье с плеч долой, прицелился, бабах по нему и в сумку. Только вышел к Серёже, смотрю и вижу, на дороге притаилась лиса и хвостиком поигрывает, пыль придорожную подметает. Ах, думаю, каналья, я вот сейчас тебя плутовку попугаю и хлоп в нее и в сумку. Дохожу до водяной мельницы: откуда ни возьмись на меня обрушился здоровенный волк, зубами на меня щелкает. Я, слова не говоря, ложу к плечу, да как урежу ему картечью прямо в лоб и в сумку. Иду дальше. Не дойдя до «Васькинова поля», вижу, а из чащобы с треском на меня медведь ломится. Устробучил глазищи на меня и готовится к нападению. Я, конечно, спервоначалу испугался и струсил, аж сердце ёкнуло. Чую, в овтоке у меня что-то засырело. Немножко остепенившись, думаю: «Трусом быть – в лес не ходить. Была – не была». Перед тем, как патрон вложить в стволину, я, перекрестившись поцеловал его и думаю: «Ну, милый, не подведи». А в этот-то патрон-то я шарик от подшипника предусмотрительно зарядил. Ну, я конечно, ружье на изготовку, а медведя взял на мушку и вполголоса говорю ему: «Вот я сичас с тобой на охотничьем языке поговорю!», и пальцем дёрг за курок, щёлк, а выстрела не слышу, осечка. Ну, братцы, и перепугался же я тогда, ни на жизнь, а на смерть приготовился. Чую, картуз с головы свалиться хочет, волосы дыбом встали. Я – да бежку! Бегу, да оглядываюсь. В завершение всех неприятностей, гляжу темнеть стало, вечер, ночь настигает, а я только что Жданчиху миновал, бегу бегом, лаптями дорогу обмеряю. Хоть и с ружьем, а одному да в сумерках, в лесу-то жутковато! Домой тогда я прибежал без языка. Огонь в избах зажгли. Баба спросила: «Ково ты так перепугался?», – «На медведя напоролся!»
