В темноте Северо играет скулами, распаляемый дерзкими выпадами юнца. Ещё немного и запахнет адской серой, обнажится сатанинский хвост, копыта и рога, раздастся хохот и П. придёт конец – он отправиться, влекомый чёрным Бруно, в преисподнюю. Ступая по лестницам к своему номеру П., раздухорившись от воображаемой беседы представил, как усмиряет пропойцу несколькими ловкими ударами, как сбегаются на шум постояльцы, как звенит в ушах гадкий прокуренный голос «Эй, малееец! ты чего, малееец?». Вот появляется заспанный хозяин, растерянно озирающийся по сторонам, не в силах понять, что твориться; без умолку что-то тараторит его жена, комически дрожат бигуди в её кукольных волосах. Они оба берут под руки осоловелого от пьянки, свалившегося со стула Северо, и волокут в амбар, а он бранится, как сапожник. Его фантазия рисует уже сцену в духе средневековья – у постояльцев, которые выстроились во дворе полукругом, в руках огненные факелы и вилы, они трясут ими, что-то выкрикивая наперебой, ещё немного и они бросят свои факелы в сено, куда уволокли чёрного Бруно. Он загорит синим пламенем.
Увлечённый воображением, П. не заметил, как оказался в тиши своего номера, где на кровати под кондиционером мирно спала его жена. Он свалился на колени перед кроватью и тяжело дыша желал, чтобы Амали проснулась и взглянула на него. В голове у него вертелась пьяной каруселью всякая дрянь. Он думал выложить жене мерзость, чёрной нефтью таившуюся в глубине его сердца, скрываемую в тени благовидного дельца. Вот лежит перед ним разлучница его с театром, с той забытой жизнью. Она полностью в его власти, и он может сделать с ней всё, что пожелает. Словно жало в него вонзилось – он сейчас же захотел узнать, что таит от него Амали, наверняка и у неё есть тайник в сердце, который не видно даже в самый ясный день в глубине её глаз. Сейчас он начнёт трясти её за плечи. Он не станет щадить её сна и её чрева, он хочет слышать и видеть всё, давно мучимый подозрениями, которых боится. Сколько он ещё будет бегать от этих мыслей, воплотившихся в образе костлявой руки Северо? – она придвигает ему кубок с эликсиром забвения. Тем временем Амали продолжает мирно спать, в луче лунного света, пробившегося сквозь шторы, он видит дугу её бровей. Когда-то он смотрел в театре оперу, где две женщины пели дуэтом о чём-то невыразимом, слова, которые в нём были, казалось, лишь предлог для того, чтобы извлекать завораживающие звуки. Он навсегда запомнил смутное чувство, поселившееся в нём в тот вечер. Его ещё предстояло постичь, оно было закрытой опцией, получаемой в награду за успешное преодоление нового игрового уровня жизни. Глядя на её губы, он почувствовал, как они желанны и точно в этот миг вспомнил музыку дуэта. Как из клубящегося тумана, постепенно стали проглядывать очертания смыслов. Они пели о любви, но одна хотела разрушить её ядом сомнения, а другая свято в неё верила, принимая яд за лекарство. Эти аккорды развратили тогда его девственную душу, приподняли перед детским взором ширму, за которой скрывалась бесстыдная срамота плотских страстей, мука манящих ароматов, лишающих воли к сопротивлению целомудрия. Он смотрел на чуть раскрывшиеся губы спящей Амали, и слышал плетение сладостных мелодий, слышал соприкосновения жарких тел, сцепившихся в мотивах кларнетов и скрипок. Его сердце билось всё сильнее, он чуть тронул прядь волос девушки, прикрывших веки спящих глаз. Его душила внутренняя музыка, дыхание цепенело, и он страдал от того, что он человек, а не бесплотных дух, который мог бы стать этими звуками. Комната качалась, плыла куда-то в хмельной мути, уже и колени, на которых он опирается, держась за край кровати, расползались. Он падает рядом с постелью той, что когда-то была сказкой наяву и в голове ударяют кровью тяжёлые шаги, но это не внутри, а над его головой, по лестницам гремит Харон. П. казалось, что старик кряхтит и бубнит что-то похабное про его жену.
