Наверное, настало время рассказать о главных героях моего повествования.
Два офицера армии ГДР приехали в Москву на учебу в какую-то высшую политическую академию. Гюнтер – стройный высокий брюнет с тонким аристократическим лицом, внимательным и даже волевым взглядом. Такие офицеры знакомы каждому советскому мальчишке по фильмам. Они подчеркнуто вежливы, умны, брезгливы и обязательно коварны. Они и летом не снимают лайковые перчатки, не выпускают из руки стек и на мир окружающий смотрят через бликующий круглый монокль. Такие офицеры всегда принимают радикальные решения – пытать, расстреливать, вешать.
Второго немца звали Ганс. Невысокий и плотный, рыжеволосый с длинными белесыми ресницами, картофельным носом и волосатыми руками. Он мне всегда представлялся в сдвинутой на затылок растопыренной пехотной пилотке, с красным лицом, мокрой от пота шеей и обязательно с пучками одуревших от страха кур, которых он держал за ноги в широко разведенных руках. И совсем редко я представлял его с губной гармошкой, зажатой в огромном кулаке. Он не казался мне коварным и опасным, но от этого не переставал быть немцем. Собственно, Ганс и Гюнтер игривой волею судеб просто идеально были подобраны для иллюстрации генеральных типажей немецко-фашистских оккупантов моей родины.
Проживали наши немцы в общежитии. Обретенный на время учебы в Москве холостяцкий быт тяготил их, питались они все больше консервами и хлебом, очень скучали по своим близким и милому сердцу привычному быту.
Первый гостевой опыт показался всем очень удачным, а потому немцев на следующие выходные мой отец вновь пригласил к нам домой. Договорились собраться у нас в полном составе – мы, наши друзья с сыном и обретенные немецкие комрады.
Дом наш не славился распахнутыми настежь дверями, к гостям в моей семье относились осторожно, а если даже редким родственникам предоставлялся кров, то обязательно как форма гуманитарной повинности, которая определялась всеми как неизбежное в большом проходном городе бытийное испытание.
Отец очень берег свой писательский уклад. Утренние часы в тишине за рабочим столом – основное время генерального литературного созидания. Размеренный день мыслителя-прогрессиста под ноктюрны Шопена, вечернее комфортное микродиссидентство под эфирный шорох и треск радиоглушилок в попытках разобрать свежее слово из Кельна или даже из-за океана. Тихое общение с Кантом, Гегелем перед сном и сам сон, накрывающий его за чтением писем Толстого или Тургенева. «Моя Ойкумена» – так любил он называть малую комнату хрущевской двушки, где с большим трудом умещались две родительские кровати, два книжных шкафа, приемник с проигрывателем и старинный письменный стол моего покойного деда.
